Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Я, конечно, извинился и ушел.

По дороге домой заглянул на почту. Уж очень немцы просили, как определюсь, сообщить в Нюрнберг время моего прибытия и вид транспорта. Чтоб, значит, они успели комнату подготовить, прибраться. Ла-адно. Потратился, выдумал депешу, отбил: «Въеду весной осле». Там у них ушлые сидят, сразу поймут, тупоконечные яйцеголовые, с кем имеют дело, уровень интеллекта!

Добравшись до дому, я достал со шкафа свой фанерный чемодан. Он был склеен из крышек от посылочных ящиков, в которых добрые галилеяне присылали мне к специфическим праздникам мацу в шоколаде. Я сдул с чемодана пыльцу и приступил к сборам. Не раз у разных авторов встречал я признания, что исключительно интересно читать список снаряжения, съестных припасов, единственных отрад, прочего барахла — смакуя, следить, чего там отважные герои собирают себе в дальнюю дорогу — в Пилигвинию с Зоорландией, или, скажем, на индейскую территорию. Успокоительное перечисление жратвы и инструментов.

Итак, прежде всего я погрузил в чемодан Книги, офеня, набил почти доверху (очень хорошо, что они небьющиеся!), а оставшееся пространство заполнила всякая мелкая дребедень — пяток зачерствелых носков, кусок жареной баранины, подвязка, жалованная барыней (итог езды в остров любви) — эт Цетера, Итака далее…

Дохлебал тюрю из кастрюльки — напоследок! — уложил в кузов пуза, сидя на верном колченогом табурете и задумчиво глядя в привычную стену перед собой. Скоро, об лед, перемена блюд! Что уж теперь ждет, что там — впереди? Тут-то вон как тихо, уютно возле плиты. Знакомое пятно на клеенке — сам посадил, выросло-то как…

А там — туман, туман вперемешку с мраком. И уже подаст ли кто манто?.. Ну, поживем — увидим, чему быть, того не миновать. В общих чертах, конечно, все известно заранее — Берлиоз поскользнется, а Моби Дик ускользнет, белея, уйдет на дно — мел в ил, это же читается… Да, вот еще что, не забыть бы — русский язык я возьму с собой, похищу. Все равно большинство местных мычаньем изъясняется, перемежаемым блеяньем (Воловьи Лужки испокон веку были ваши, верю), — и не заметят.

Дверь свою я за собой захлопнул, ключ бросил в снег — только рябь по поверхности пробежала. Двор вздрогнул, затих. Фирс с ним! Взял свою поклажу и пошел на вокзал. По дороге в лавке у одного из своих родственников поменял российские белы куны на синюшные ихние рейхсмарки.

Вокзал был опять оцеплен — искали адские машинки. Обученные псы зарывались в глубину, в пласты слежавшегося снега, фыркая, разрывали сугробы лапами — чуяли, служебные собаки. Рослые стрельцы-православцы в новеньких полушубках с иконами-оберегательницами на груди методично бродили по путям. Это были отголоски рельсовой войны с языческими пригородами, где молились Колесу и Влесу, украшали насыпи истуканами Снежбога, ходили в черной коже адских машинистов и носили ошейники из желтого металла.

Прежде чем допустить меня к билетным кассам, чемодан мой вытряхнули на снег и каждую вещь потыкали особым щупом. Потом подвели к двери с надписью «Дежурный по вокзалу», сказали:

— Зайдите, извинитесь за все, покидая.

Я вошел. Хоть вина и коллективная, да ладно… Сидевший за столом человек устало поднял глаза от компостированных бумаг и посмотрел на меня строго и недовольно.

— Можно? — искательно улыбнулся я.

— Выйдите, постучите и зайдите как положено, — холодно сказал сидящий.

Пожав плечами, я опять вышел на заметенное снегом крыльцо и постучал в дверь. Молчание.

— Вы позволите? — громко спросил я.

Тишина. Снег сверху слабо падает. Может, стук должен быть какой-то особенный, условный?

— Разрешите войти? — крикнул я. — И обратиться?

Снова нет ответа. Я заглянул внутрь. Комната была пуста. Я подошел к столу. Бумаг на столе не было, лежал только колпачок от ручки, обгоревшая спичка, а под стеклом — прошлогодний православный календарь, вырезанная из журнала картинка «На погосте» и образок Михаила Архангела. Кроме стола, ничего больше в комнате не было, даже стула. И никаких других дверей или окон. Я снова вышел на крыльцо, постоял немного, вдыхая холодный воздух, еще раз (резко) заглянул в комнату, покашлял: «Эй, есть тут кто-нибудь?» — паутина в углу заколыхалась, я прикрыл дверь и отправился за билетом. В общем-то все было понятно — и слушать не хотят, и видеть не могут, и не простят никогда… Ну и не надо.

В пустом, гулком, выложенном малахитовой плиткой билетном зале все окошечки были заколочены, кроме одного. Я наклонился к нему и с наслаждением небрежно бросил: