Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Сержант тщательно вытер засаленные пальцы об штаны.

— Форма у нас, как видишь, коричневая, под цвет древнего русского православного медведя — они, докопались мы, бурые были. Это теперь, снег те в ухо, вся Русь у них под майонезом. Сгубили гады-аиды русскую природу! Раньше не то было, старики сказывают (он поклонился темному лику на стене) — дубравы шумели, звери рыскали, птицы порскали, рыбы плескали. Зеленавки хрющали порой. Старики сказывают — выйдешь утречком на кухню капканы проверять — песец, однако! Долбанешь трезубом, положим, в водную гладь — глядь, щучье вымя, гипсовая форель! Старики сказывают, в те годы и Весло стояло…

Старец Терентий внезапно вылез из кресла, кряхтя, взобрался на тумбочку и затянул: «Старики, спокойной ночи, Путь наш стал на день короче…»

Он выкинул вперед руку и провыл: «Старики, день прошел! До Трубы осталось всего ничего!..»

После этого он камнем рухнул с тумбочки вниз. Но не убился, а привычно встал, добрался до стола, принял кусочек сала, запил и обратился ко мне:

— Давай, салага, шапками сменяемся! Все равно твоя тебе больше не понадобится.

— Простите, это почему? — забеспокоился я.

— А мы тебя в жертву принесем, — просто объяснил Терентий. — В день рожденья Вождя мы всегда так. По уставу положено!

Он треснул ладонью по столу и гаркнул:

— Дневальный!

Влетел все тот же небритый Ясный Сокол.

— Дневальный, готовь станок шамбальный! — загоготал сержант.

Дневальный оживился:

— Куда прикажите, старче? На колоколенку, на раскат?

— Погоди… Стражу вызови.

Степенно вошли три знакомых мужика-кержака, загасили «козьи ножки» о косяк, стукнули прикладами в пол, встали у дверей.

— Товарищи дозорные! — обратился к ним сержант. — Выдайте ему вещевое довольствие — одну рубаху и пару онуч. Потом уведите его Туда, и там бросьте.

На прощанье старец содрал с моей головы теплый малахай и нахлобучил взамен старую ушанку, надписанную хлоркой «Савланут Улаев, 2-й отряд».

И вот опять ведут меня. Гонят! Куда это — Туда? Яхве его знает! Бросят в яму братишки, на съеденье христианам…

Шли мы сквозь гулкие лабиринты подземных переходов, где в нишах стояли мраморные гидры с наганами, опоясанные пулеметными лентами, и бронзовые бундовцы в буденновках, строго подъявшие палец. Карабкались к свету по давно не работающим эскалаторам с массой отсутствующих ступенек. Ноги у меня после сержантского угощенья плохо слушались, разъезжались, нарушилась плавность движений. Подпираемый сзади штыком, двигался я скачками. Мерещилось множество крутящихся дверей, дядьки с люльками склоненными в моем качалися бедном мозгу.

Наверх мы выбрались у подножья Холма Весны. В лицо сразу швырнуло снегом. С близкой широкой реки, по которой шла шуга, тянул порывистый ветер. Красный Сфинкс, раскинув каменные крылья, лежал на вершине Холма. Мы поднимались туда по пологой гранитной лестнице, обсаженной голыми деревьями. Головной убор, дар старца Терентия, был мне мал, стыли уши, снежная мошка лезла в ноздри.

Прошли между высоких плит-горельефов с выпученными картинами битв титанов с фреонами, мимо вылезающей из земли громадной каменной руки, высоко поднявшей каменную же печень, откуда когда-то вырывался огонь, а теперь намело небольшой сугробик, миновали гранитные стены-свитки, исписанные именами героев и полубогов. Иду, еле ноги переставляю, норовлю ползти на четвереньках — как и подобает, «утром на четырех ногах». На вершине открылась окосевшим глазам площадка, поросшая ельником и покрытая брусчаткой. Вблизи Сфинкс оказался цвета минотавровой крови. Крылатое окаменевшее чудовище с головой льва (Давидыча), понимающе прикрыв глаза, казалось, чуть улыбалось потрескавшимися губами. Дверца между когтистых лап вела внутрь. «Прощай, старичок», — извиняюще сказали мне и торопливо, со всего маху, втолкнули туда.

Я чуть не стукнулся лбом о какого-то малознакомого деревянного кумира в тускло освещенных сенях, но, выставив вперед руки, успел его обхватить. У высокого порога валялся закопченный чугунный чайник, видимо, брошенный кем-то в ужасе. Я по обычаю коснулся мезузы над дверью, ведущей в покои, и поцеловал кончики пальцев. Потом основательно высморкался, вытер руку о шишковатую голову кумира, толкнул дверь и вошел.

Мягкий полумрак. Пол под ногами странно пружинил. Я пригляделся — весь пол был устлан красными китайцами. Ходи терпеливо и тихо лежали косичками вверх. Я стал ступать осторожней, бормоча: «Извините».