Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Он сидел на стуле, моргал устало — в глазах круги от квадратных букв — подпирал дверь, за которую рвались в исступлении просители в поисках света правосудья и вех советов — устных и письменных (из-за угрозы забвенья). Перебирал людишек — ох и снято калек с калек! Дико раздражала диковинная клиентура раввината. Приходили с кислым видом, ровно у них колики, лахудры в косо сидящих париках или лысые страдалицы в туго завязанных платочках — получать разводное свидетельство «гет». Геть видсэля! Не нагулялись? А сто зе вы сегодня вечерком делаете в Низнем Городе? Нет, прочь, прочь похоть, эту маруськину карусель… Трижды проорать: «Изгоняю тебя!» Отныне только возвышенный зов воздержания, мягкая сутулость жерди, вечерние чтения в одиночестве… Баб И. отторгал, не вставая со стула. Ну, допустит минутою милую шалость — нравственность его столь высоченно не простиралась, чтоб порой походя не ущипнуть, — но не более, не далее. Опротивели до полусмерти кипящие праведностью кипастые жиртресты со священными текстами на устах, надоедливой скалкой когтящего нытья выбивающие себе теплые места на скамейках Дома Собраний — поближе к свечам, чтоб божба Ему лучше виделась. И. пытался разумно объяснить клыкастым, что у Него таламус — зрительный бугор — отсутствует. Не верили, интриганы, хотя пархи в принципе внушаемы — взять хоть побасенку эту с жертвенником… Зомби и сын. Крошка юдаизма. Сильный запах! Белый керосин. Миндаль в рацион — циань сивонизма! Пыль, вонь и женские слезы… Бесплодные дылды в шляпках-корзинках (вообще рабби плодятся как кролики, а эти грешным делом подкачали), лезущие в дверь за чудом, сварливые заполошные крики, доносящиеся из-за: «Благослови, батюшка! С каких это схуёт? Ты по себе не суди! У тебя гляди вон какой! Во лоб! Отрастил!», жалобный клекот клерков, увещевания с намеком: «Такие вещи покупаются страданиями…»

Безутешниц посылали за Цфат, под гору Хермон, на могилку праведников — подмыться в кладбищенской микве и помолиться начистоту — смотришь, заплывет живчик, надует животик. Тоже мне некро решение, непоро зачатие, снисхо размышлял И., а я чем хуже — раввин равнин и нагорный советник. Кувшин на кувшин — горе кувшину, камень на кувшин — горе кувшину. Кувшин на кувшинку — салют кувшину! «Скажите, ребе, сколько мы вам должны?» — «Нисколько-с. Не на чем. Я, ребя, проповедую даром, честное аразское». Тебя за так, мамку за пятак, а бабку пусть Авраамка смешит…

Сидел И. — вычурно весь в черном, скучливо ерничал учено: «Крепчает ханукальное излучение свечей!» — симпозиум артачился, стучал веткой в мозги. Сидит, сидит, богодул, да вдруг и выдаст что-нибудь эдакое: «Все равны, но некоторые рааввнее, как ворчала одна блудница из Иерихо». Лаконичная изысканность. И понимай как знаешь. Тут без рамбама не разберешься.

Проникали наплывами нахрапистые недопархи — искатели завидного статуса проникшихся — им за дверью устраивали подковыристые проверки на зуб: «Произнесите-ка произвольно — в городе Арад растет красный виноград», «А где у вашей бабушки в Снежногойске была Лысая Горка?», женихающихся заставляли правильно топтать ногами рюмку, женатых ставили в тупик: «Продолжаете ли вы бить свою жену?» И. изредка от скуки тоже задавал тугодумам загадки про сфинкса, финики и паром…

В раввинате существовал свой жаргон — в религу не обращаются, а «возвращаются», язык не учится, а «вспоминается», в БВР не приезжают, а «поднимаются», и чиновники не просто табельные советники, а «праведники». И говорили, и вели счета они на изере — древнем канцелярском языке, которым записывалась Книга. Это был язык бродячих по присутствиям мыслителей и ученых толкователей-регистраторов — язык «мужчин без женщин» в смысле лексическом — бабам на нем болтать было недосуг, да и незачем, да и не дано королихам улавливать ритм арго — для них Книга была не сакральным текстом, алгоритмом мирозданья, а любовной сагой с бесконечным сладостным родовспоможеньем в любых позах.

И. в чиновничьи тонкости не лез, обводил карандашиком гриф «Секреция», отсиживал честно, чувственно, ответственно, памятуя правило моисеево: «Не тебе эту работу кончить, но ты не вправе отказаться», что-то такое. Вышибанье, фотоэффект Изхода, кпд и т. д. Со стула вставал редко. Когда подзывали по делу — шел не слишком быстро, как тепловая машина, при ходьбе раскачиваясь из стороны в сторону, уставясь в пол, привысунув язык. Слушал равнодушно, чего от него хотят, схаркивал пренебрежительно прямо на казенные бумаги и отвечал тихо: