Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Ил омылся под теплым душевым водопадом, посидел, обмякнув, на мягком мшистом камне, задумчиво разглядывая остальные пять камней, разбросанные со смыслом по пространству ванного закутка, потом прошлепал в комнату, открыл приветственно заскрипевший стенной шкаф и достал одежды. Он облачился в белую полотняную рубаху, такие же штаны — короткие, до колен, застегнул легкие кожаные сандалии — домашний наряд Стольника. Хорошо при Дворе! У меня не живут «цветы» — уже слава Лазарю…

Сладостно застонав, он рухнул в любимое свое продавленное кресло-комп с клавиатурой на ручках — на стене сразу проснулся потертый коврик-экран и, почтительно светясь, доложил: «У вас, ваше-ство, нет новых писем. Пишут!» Ну, нет и не надо. Читать всяку бяку, вязкую всячину, чепуху чепух эту вечную про мышку на ковре, засерять вещество… Ил извиняюще перевел взгляд на застекленные полки с древними, сделанными из бумаги, книгами, как будто они могли его услышать. Во всем Дворце лишь у него одного были книги, и за то над ним посмеивались — калекционер, глядь, ценитель! Правда, еще сам Кормилец собирал старинные спичечные этикетки, но там это просто безумные финики — вложения на черный день, на тощий год.

Ил сидел, лениво шевеля пальцами ног, и ждал, когда горняшки серебряно протрубят обед — «Бери ложку, бригады в Дверях!» — и тогда надо будет встать и идти на труд. Пока же он блаженно рассматривал любимые стеллажи. Книжки, книжки-то какие — редких пород! «Птолемеич, что бы ты сделал, когда б финики были? — Книг бы купил». Порой, в тоску или в дожди, когда подпирало, Ил подходил к полкам, отпирал стекло и стоял, забыв о времени — трогал пальцами корешки, оглаживал обложки — вот где истинные образа, эльзевиры, а не москвалымские доски с занозами. Золотые обрезы образовывали — если расставишь верно — солнечное сечение, таинственный узор.

Кажись, из Ялла Бо, «Путь Зуз», страница двести с гаком, стих пять, надо бы перечитать — то место об обитаемости местечек, их орбитах… О, книги. Портативная, сжатая в гармошку гармония, манящие кладези знамений. Иногда Ил мечтал — провалиться бы в книги, как в песцовую нору (благо изрыто вдосталь), залечь в лубяной куб букв и обитать там, смертному, среди богов-слов — вот счастие.

Спереди на стеллажах теснились зачитанные потрепанные любимцы — «Занимательное покаяние» (перечень прегрешений пархов — здоровенная книжища в телячьем переплете с медным замочком — еще, оказывается, и колодцы отравляли ритуально в пустыне — за тем и шли!), томик «На пересылках. Путешествие из Царевококшайска в Весьегонск небесный» (ишь, непереводимые древние царства — о странствиях души — кушай тюрю, Иаков), дряхлые книги на изере, праязыке, — там, где ловцы человеков пишут еще «рыболовными крючками», озерным забытым письмом (пожелтевшая листва, скукоженный ум бумаг, босые следы мыслей на отливном песке времени) — изредка в таких книгах встречались листки прозрачной бумаги со странными чертежами — какие-то летательные приспособления, разъятые люди, лестницы в пустоту… Полезные издания. Вот он, Ил, сегодня влетел в окошко. Называется — «вспархнул». Научился потихоньку — левиты же владели тайной левитации, остались рисунки, записи, зашифрованная система упражнений, звуковые коды — как приобрести и возлюбить, истребить и воспарить… Все в книгах. Вон малого формата, в мягкой обложке — для настольного ежедневья — Памятка, Книжечка Книжечек, заветная главка закладкой заложена — это где мрачное сонливое пророчество про Зеленый Город, который суть опока, форма грядущего литья ужаса. Караморно!

Во втором ряду стеллажей, за спинами рядовых раритетов, притаились священные книги, как и подобает — тридцать девять штук — переписанные от руки, семью цветами (по числу Мудрецов). Священность текстов определялась, видимо, сверху, бралась с Потолка — так, брошюра «Городское Садоводство (об аразе зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов удосужившихся)» тоже входила в собрание и имела лиловый штамп «Свято». Да Ил не хуже бы написал, еще интересней! Или взять сборник «Основы сервилизма (Часть вторая-с. Ремесло лести)» — кто сердце не питал, кто не был восхищен сей книгой, от небес лишь пархом вдохновенной! Растаскали, тациты, на цитаты. Известная максима: «Лесть есть благая весть — чем дальше влез по намыленному, тем ближе к самовару» — отсель. «Искусно льстить — вот лестьница на Шкаф!», «Хвалить взахлеб, навзрыд, наотмашь!» — тамошние сладкозвучья. Оттуда и пословицы-поговорки: «Льстите в Песах, кто-нибудь да останется», «Льсти до неба — получишь Книгу и хлеба», «Улестил — так все в пыль, даже пламя — плашмя». Но — устарело в тех палестинах половина! Ил-Стольник, лизоблюд (не путать с — блюдолиз) столичный, интеллектуал ухватистый, многое бы мог в тексте дополнить и отсечь. Эх, увидел бы его сейчас савлячок Савельич, блестящий кафедральный мастак — зааплодировал бы уменьям коллеги, воскликнул: «Друг, а мне нравится твое лицо!»