Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Внезапно Илья почувствовал на себе чей-то взгляд. Оказывается, сидевшая совсем рядом тетка размотала свой платок — русая волна плавно легла на плечо, освободилась от телогрейки, оставшись в обтягивающем черном платье с высоким горлом. Красивая молодая женщина, чуть улыбаясь, спокойно его рассматривала. Удивительно яркий синий взор…

— Василиса Игоревна, — представилась она, подавая руку.

Голос был приятный, рука тоже, и Илья с удовольствием поцеловал. Она широко раскрыла глаза с какой-то чудесной поволокой, медленно отняла руку.

— Ну как вам у нас? — спросила она тихо. — Нравится?

— Нравится, — совершенно искренне ответил Илья, подъезжая. — Вот прямо сейчас, с сей минуты… А вы, значит, тоже преподаете? И какой предмет?

— Я завуч. Расписание, методики… Кстати, открытый урок не хотите у нас провести? Ах, ха-ха, если только на западном холме, в Верхнем Городе? Боюсь, не поймут нас с вами! А вообще-то я историк.

Она чуть придвинулась к Илье, коснувшись его круглым гладким коленом.

— Вы уж не обращайте внимания на него, — Василиса кивнула на директора. — Дурачина он, русофиля простодырый… Дома там жена с нарушением опорно-двигательных функций, дочь с отставанием в развитии… Да и саму избу у них сейчас забирают под какой-то Дом Собраний, а жилье дают с земляным полом, где-то в таборе. Иван Лукич очень переживает.

— А у вас дома?

— А у меня… У меня все нормально, — она снова улыбнулась. — Мужик мой пьет, сынок курит. Цветок на окне посадила, думала — померзнет, а он расцвел…

Задребезжало телефонное устройство на стене. Илья схватил трубку.

— Горюново вызывали? — лениво спросил женский голос. — Ждите. Набираю.

Василиса Игоревна легко встала, прощально шепнула: «Пойду прясть свою пряжу» и направилась к двери.

— Мы еще увидимся? — поспешно спросил Илья, отрываясь от трубки.

— Обязательно, — улыбнулась она.

— Ау, ждущий! Никто не берет там, не подходит никто, — заявила трубка. — Может, таятся, а может, там и нет никого на проводе. Хотите, просто дам послушать.

«Ту-у-у, ту-у-у, ту-у-у», — пурга гудела в трубке. Илья сидел и слушал.

Тем временем дало о себе знать обильное пиршество. Желудок, привыкший к мирному перевариванью отварной шелухи и выковырянных из клубней глазков, буйно взбунтовался из-за внезапных излишеств.

Накинув тулуп на плечи и бормоча: «Вот удел грешного, определенный ему Богом», Илья выскочил на двор и торопливо пробежал по тропинке в сортир. Школьная фаллическая символика, вырезанная на скрипучих дверях: справа неудь изящно изогнула шейку, слева — уд торчал, как кол заледенелый. Нам сюда!

Внутри — потемневшие доски старого письма, проступающие суровые лики «Оправления с Креста» (как схватило жида поперек живота), колеблющийся свет потрескивающей свечечки в позеленевшем трехсвечнике в углу, листки псалтыря на гвоздике.

Место уединенного размышления, очищения от шлаков земных. «Ибо нигде более мы не предаемся столь сосредоточенному созерцанью», как сморозил горбатенький богомаз. Спина приятно чесалась — заживала, так выходит, от третьеводнешних батогов в деканате — память вбивали, чтоб не забывал за ученостью, что есть никто и звать никак, Тетраграмматон подери. Илья, сидючи на стульчаке, почесался об угол аналоя. То-то, право, славно…

Снег падал на голову через широкие щели.

Илья покинул дом радости умиротворенным и брел себе обратно, когда увидел, что высокие створчатые ворота, ведущие на улицу, распахнуты. У ворот стояла упряжка — здоровенные лохматые вожаки, позвякивая бубенцами, жадно рвали юколу.

Гимназисты сноровисто перетаскивали вглубь двора какие-то корзины, туески, лукошки, соты, панты, ворвань в бидончике, дубленые кожи, воск, большущие зубы, пеньку, мороженые тушки.

Огромный мужик в полушубке, стоявший спиной к Илье, распоряжался разгрузкой.

— Илья Борисович! — позвали со школьного крыльца.

Ратмир, дожевывая на ходу шаньгу, спешил ему навстречу.

— Пожалуйста, пойдемте, поможете нам, чай вы геометр, — он весело потащил Илью к воротам. — А то вечно нас обсчитывают! Думают, раз гимназисты…

Мужик у ворот обернулся, и Илья замер. Это был утренний страшный ездец, «дикий архангел», усатый батюшка двухсотник из Армии Спасения Руси. И нагайка была при нем, вон она за поясом.

— Здорово, атаман! — закричал Ратмир.

— Здорово, пастырь! — захохотал мужик. — Вас, удалых, обидишь, как же…

Он оживленно кивнул Илье: