Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Также один из Стражей, трезвого поведения, Сад увидел так — глянул он и обнаружил, что вышка, на которой он сидит, растет из большого глиняного горшка, а горшок стоит у необъятного — в небо — окна, и за окном, заполоняя все, сопит одинокий вселенский нос, прижавшись к стеклу, и из расплющенных ноздрей, что в добрые ведра, высовываются волоски — очень внушительные, со Столбы — извивающиеся, с крючочками в слизи. А с горизонта — небозема — вошло и приветливо движется нечто невообразимое — живая гора, шибко мохнатая (он даже решил, что это и есть ожидаемый Махамет). Мир закачался, затошнило. Ну-с, и как повел себя наш доблестный Страж? А как положено — лег ничком и закрыл глаза. Отпустило.

И много еще подобных историй исторгают… В общем-то, ничего особо страшного, но вышка, и Иль это чувствовал, побаивалась Сада. Ойкала, тряслась, аж вздрагивала. Кружка с водой — возьмешь попить — даже вибрировала в руках, и журнал наблюдений с полочки падал, гремя цепью. Потому что вышка — она (вона!) баба — стоит торчком, трепещет набухше, напряженно. На древней постбашенной речи (когда языки, змеежово шурша, смешивались в клубок) вершина — «пизга», а с пизги что взять, кроме пугливого анализа, с пизги не видать ни зги. Зато вот у Сада мужское начало — ого-го, вон какой омутяра, по шейку! Засосет и не спросит.

А вышка — она и есть она, была б дыра да пар валил, так кто умеет — провертел на площадке три дырки в слизистой оболочке, обозначил примерно где что — и употребляй в охотку, это вообще в традициях пархов — трахаться через отверстие в простыне, чтоб не видеть кошмара тела, как бы расширяя москвалымскую молотьбу о личике и платочке, там-то отроду дыромоляи жили, молились дыре в стене — деворадуйся, ессеи обособленные, это потом уже, известно, Х въехал и верх взял — Х встал с перекладиной, Х повис главою вниз, ессе Х, а не ключи от храма, Х товарищей не ищет…

А вышка, безусловно, — баба. Ну, а с бабами у Иля разговор короткий, потому как нет их как таковых. Бабы в казарму не заглядывают, клубятся по другим плоскостям, иными дорогами ходят — не столкнешься. Очень жаль. Ущемленно. Хоть ложись на кушетку и вой. Жать — одну гашетку, тискать — только роман из жизни Стражи «На бобах», грустную, дескать, аллегорию об бесплодных устремлениях (поползновениях) бобового якобы стебля, гля, пронзить (уестествить) млечность. Бабцы, бабешки — облаци, туманности лишь. Кстати, на Кафедре, помню, черные дыры трогательно называли «песцетки»… Коллапсары волосатые! И трактат имел хождение: «О возможности сверхтекучести разделенных в пространстве электронов и дырок при их спаривании». Мы, пархи, первы и одиноки на Вселе… Покинутые палочки без ноля! А тут еще встрепенулись всеблагие, призвали нас стражить — слезай мысленно с бабы, отрывайся от койки, бери ружьецо в сенях — плети-ись в Сад… Ан и в Саду баб нет, а есть атмосфера одна. И листопада тут не бывает никогда — никакая баба не идет, метя подолом по багряно-желтому ковру (помело распалось!), по засыпанной палым мокрым разноцветьем аллее ко мне, мечтателю, сидящему на скамейке в ожидании счастья, чертя кончиком меча на песке фрагменты девок в разрезе — не трожь, бабус, мои чертежи! Иной раз в пустынной пыли увидишь мучительный следок, вздрогнешь — приласкаться бы, приголубить пригожую, но… ничего, ничего, молчание… Так и сгнию на вышке, и даже не явится бабенция, не пригорюнится, не положит руку свою на глаза мои, не посыплет кости песком. Да-а, Сад, Сад — стыдоба — засадить некому… Разве что бабайка придет…

Иль вздохнул. «Мы бабаем всех на свете, кроме шила и гвоздя», — пробормотал он, вяло поглаживая вышку по нежному мягкому бордюру. Впрочем, бывали исключения, как то: похищение как раз дщерей Мосия Шило в виноградниках — дело доброе, дельно задуманное, с размахом. Я встретил вас — и на матрас! Трах — и Храм! На Колымоскве враз окручивают, венец подводят — ходи, изба! Сугробный домострой. Как мудрый рядовой Ким учил: «Руки в юкки — и лепи бабу!» Тоже же женщина… Галантерея! Кычут, зегзицы, у нас там, в Зангезино — наши, деповские, славные… Пути в ли, в милых верстах, в снежище… Далеко. Да и кануло. Не вздымается парус — дуют в зад зай гезунд. Бабья Лета. О, где вы, девы! Пусть все разрушится, сойдет на нет и минет, но лишь минет посеет семя в зев — зазолотится вновь… Взойдут овсы сочны, и зевсы изольются, тугие косы и песочные часы зазвенят. А тут — натощаках. Мда, туга-кручина! Уж не валяться в скирдах, к сожалению, не мять киприд!.. Отцвело, глядь, давно. Сиди на вышке и жамкай черствую пышку (а каков вариант — жмакай сдобную Пышку!).