Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Олицетворение всего доброго и круглого, окормитель и поец, Рувим повадился меня угощать. Побарабанит задумчиво короткими пальцами по столешнице, вздохнет: «Нет радости без вина», высвободит пару тонкостенных стаканов из казенных подстаканников и извлечет из-под стола запыленную амфору — кцатнем малешко! (Словам заодно учил праведным, жаргонным: «мале» — доверху, «кцат» — немножко.) Рассказывал, что освенцкие хасиды закутывали бутылку в тряпку, чтоб не видно было, сколько осталось, и печаль не охватывала душу. Быстро набравшись, собирался идти походом в непонятные мне места — то ли отвоевывать у аразов Западную Стену Гроба Господня («Пошли сходим!»), то ли топить в песках столичных комиссаров-диадохов («Умучили комиссиями, разгрызи меня Лазарь!»). Буквально шел вокруг стола вьюном, вприсядку: «Мордехай, давай закурим, ведь у нас сегодня Пурим…» Святки гладки! Я смотрел на подполковника Рувима влюбленно, а крепко выпив и отбросив условности, обращался к нему запросто: «Тов полковник». А чего в самом деле… искренне уважаю… материя ему подвластна…

— Тише, тов полковник, — уговаривал я. — Третьего дня тоже так-то разговорились, а потом за голову хватались.

— Не наступай мне на язык, сынок, — гордо махал пальцем Рувим. — Я ссал в суп всем комиссиям. Марвихеры эти, наедут из Лазарии, поднимут шухер… Лучшие друзья после Клавдия… Хуз на рыло! Наснимают проб с каши, напишут сказок… А мне — плевать с вышки, ибо много лет уже ужу рыбу в безводной реке, и ничего, все накормлены. Дальше Сада не пошлют!

Надо отметить, зампотылу очень не жаловал проверяющие комиссии из метрополиса, которые устраивали ему вырванные годы. По его мнению, ничего хуже этих комиссий и их комиссаров природа не создавала. О, Лазарь, эту лавочку прикрой! Вообразите, припирается на беду и сожаление очередной комиссар-кременьчуг, петрила недоделанный, и начинает за ним, Рувимом, с наганом в сортир ходить. «Ну, сунешь ему леденцов — на, пососи, сиротка… Одному я, не стерпев, красную рубашку подарил, да он не понял… Никакие аразы с этим бедствием не сравнятся!» Кстати, к аразам Рувим относился равнодушно, образно говоря — забил на них, воспринимая аразню как досадное недоразумение, из-за которого, вместо того чтобы заниматься свойственным и присущим — выкладками и выкройками, надобно торчать на Страже, меняя понятия (вслушайтесь — «Пришей араза!»).

— Аразы-шмаразы, — недовольно бурчал он. — Ты мне петуха над головой не крути! Сделали из дрека жупел… Жрать горазды — это да!

При этом зампотылу по-продскладовски сердобольно («расточитель с тысячью сердец», Богсек!) питал тех самых, снабжая кормовыми культурами, вечно возился из-за них с какими-то томами Списания, усушкой, таблицами недокорма. При этом же он резонно считал необходимым держать аразов в черном теле («Огнем, мечом и пряничком!»), приводя старинную поговорку: «Миру — мир, а кошке камень».

— Нехорошо взять хлеб у пархов и бросить его псам, — качал Рувим курчавой, с седыми кустиками, головой. — Пусть не привередничают, сукины коты, а лопают что дают.

Сам он часто повторял, что после того как в голодную годину ел добытый из мерзлоты хобот дикой лошади, любая пища кажется ему прекрасной. Я был растроган.

Поживший, повидавший, хитрохитрый, многомудрый зампотылу Рувим, увы, ни хрена не хотел писать в назидание простейшим, — даже мне, баловню, в боевой листок — ни строчки! — потому что считал в принципе невозможным изложение на письме интендантских таинств, эзотерического своего опыта. Зато наклюкается и рассказывает, причем не сбежишь, сразу: «Я тебе!.. Щас ухо засолю!». В основном разводил майсы про летейский штетл. Притчи такие незамысловатые, мидраши. Действовали в них обычно черти, мудрецы, искуны истины, учащиеся, кесаря («как у нашего Арона на башке сидит корона»). Поблескивая глазками, зампотылу сообщал:

— Все у них, подлиповцев, ундеров железноголовых как бы уже выгорело, уволокли чертяги почти что в Запечье, в замземелье, в дальше некуда, эггрегоры проклятые, да случилась одна запятая — вспорхнувшая запятая «юд»… Крестить нельзя помиловать… И — салют сразу, душа в рай из стада вон!

А то еще уставится в стакан, рассматривает там чего-то, как в волосяном хрустальном шаре, и бормочет:

— Когда уйду с поверхности земли, отринув злые зимы бытия — вновь в ров, нагой, на голый горький лед…

Вспоминал:

— Сейчас у вас, сырых, начинающих, вон какая казарма — цитадель! Красота, благолепие, прямо — Ближние Мельницы. Сверчки поют, горобцы скачут, вода из крана течет… А в начале-то времен — частокол из неошкуренных бревен, вышки камышовые — Стена и Башня — лезешь в дозор по стремянке из горбыля. Колодцы маячат высохшие. Аразы на пустынном горизонте на двугорбых гарцуют… Заря истории! А ты — в учениках, без меча. Релятивистское вексельное право — зачет сдаешь. Дадут тебе пакет отнести, нацедят фляжку влаги — и вперед, с Лазарем на устах… искать великое «Быть может»… Да еще три дня в обходную ноги бьешь, чтоб сухарей суточных поднабрать — под конец сам пакет и ешь… И опосля учения трудно пришлось — сунули мешочек с сиклями на обзаведение — и начинай карьерный рост! А какое потрясение было, когда меня Мастер в Конторе не принял, объяснил, что ожидает меня участь иная, вне Братства, но, претерпев, стану, мол, великим квестором… Так и сбылось.