Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Однажды попье из полковой патриархии — кутейники в серебряных ризах и золотых стихарях — нагрянуло как снег на голову (по доносу неизвестно кого) в ротный барак после второго завтрака, прямо в дортуар, перетряхнуло все вверх дном, поотбирало идолов, свалило на сани, отволокло и пошвыряло в полынью, и рота бежала по снегу и жалобно выла: «Выплыви, выплыви!» Костяным ножом тогда меня некоторые (мнози, разом) пытались пощекотать за погибель богов — будто это я, заушатель, навел и съиудил (а то хто ж!) — да я бронзовый прут от оконной решетки отломал и башку самому активному проломил (огреб пять суток «губы») — отстали, осознав промашку.

Биться в Могучей Рати вообще случалось частенько. Стохастические процессы, происходившие в роте, неизменно сводились к мордобою. Угодив в Могучрать, в варварский воинский коллектив, некоторое время я был занят притиранием и окапыванием. Приходилось несладко. Отношения с насланными судьбой сослуживцами-идолочтителями складывались туго — последовательно ночью сперли сперва кокарду с шапки, потом саму шапку, потом рукавицы из бушлата, а там и сам бушлат. Все с боями отбил обратно. Тогда в сапог как-то нассали etc. Поверьте, не заносилось сердце мое, и не были, глядь, надменны глаза мои, но просто нельзя же так, вы меня извините, терпение лопается, когда серят тебе на темя. В роте было (сосчитал) 27 этносов, всяких племенных родов, и шумели они, увы, — как дубрава! Чухна белобрысая да чурбаны чернозадые! Шум раздолбаев многих! Рев племен!.. Дрались табуретками. Про ремни я уж и не говорю. Порой и поножовщиной баловались. И пороли их поротно вожжами на плацу, и по гауптвахтам распихивали — чубы по «губам», и в Железного песца сажали с раскалением оного — бесполезняк… По прошествии лет Могучая Рать представляется мне толпой дичайших, одетых в выдубленные шкуры первосуществ. Зубы дверью рвали… На богов надейся, а сам!.. Стоероссы! Из людей моей расы я был один. Окружающие сиволапые дегенератники (уо, ау! — золотое воспоминанье) как-то шустро между собой снюхались, хоть и цапались до лая, втихаря хлебали сиволдай, жрали ханку, общались друг с дружкой: «Эй, филон олонецкий!», «Ты, новгородская зобака!», еще были, помню, такие нивснхи, а я так и остался наособицу. Титульная нация была — орусы (от начала времен и ныне дикие). Ух, ярмаки! Сибирщики суровые! Иордань во льду, кучумай! Сержанты тупорогие из них выходили. Почвенники в основном — базлали одно уездное, судачили о родном улусе, чавкали про кровное Заволочье, где густой, аж оглобля стоит, суглинок да высокие гольцы — окоем, ёколоманэ! — какие там песцы — глазища с блюдце! Татищи костомарные! Баснословные предания! На меня смотрели косо, нелюбострастно, с остудой, выкликали на поверке злобно:

— Юдштейнмансон! Длинный какой, вишь, цаца… Пока из строя вызовешь!

А уж воеводы-троглодиты, командиры рот, ежовые головы — горе да беда! Пили аршинную горькую так, что портянки с себя продавали за ворота (вообще вся история Могучей Рати — сон упоительный пьяного корчмаря, а был один налейтенам — особо нагл — тот в уши воинам плевал). Спиритуальные тела! Человеческих слов не понимали априори. В один из первых дней заглянул я по мелочам в блиндаж комроты, робко скрипнул дверью, просунулся очками: «Вы позволите?..» Ржанье сидящих там и закладывающих за воротник ротных и взводных главарей помню до сих пор.

— Три сутка «губа»! — утирая слезы, просипел ротный наш руководитель Святополк Пибалко.

Да-а, дань судьбе я отдал сполна — то и дело «губа» (отнюдь не территориальный округ в древней Оймяконии, а полковая карцерюга) меня привечала. Встречаю, положим, плетущееся навстречу начальство, вытягиваюсь в струнку, чеканю шаг и вместо «Здравия желаю!» машинально ляпаю: «Мир вам, господин наш, господин Един!» В результате — семь суток. Было, было, через многое прошел… Когда подушку стырили, то спал, положив кирпич в шапку (как раз входит) — и под голову. Одеяло украли — укрывался тряпкой, пахнущей хлоркой. Спал на ходу, в строю, спал вповал днем, урывками, уронив голову на постамент в зале боевой славы, — ненасыпный! Иллюзии исчезли, изредка навещали поллюции. Изнемогал без укоризны в груде двуногих без перьев, без бумаги и без извилин (а от фуражки зимой следа нет). Коробило от обязанности изображать ползущую паровую машину («чух-чух-чух!») на ночь глядя для дембелюги-ингуса, чтоб слаще тому спалось. Манкировал в гордыне, сломали ребро, в санчасти сказали чего сачок пришел само срастется до свадьбы до невесты-субботы гагага, а потом, перемигнувшись, к кровати привязали и вату между пальцами ног закладывали и поджигали («санбенитку» устраивали), и еле я оттуда ноги унес, а еще перед отбоем в бараке на тумбочку загоняли, чтобы возглашал Приказ («дарование роте Торы» сотворяли), и я сравнительно оголодал и обносился, и один раз нашел втоптанный в грязный снег кусочек корки (Б-г послал?) и съел, и испарились рефлексии, пришел пропад, обветшал императив, осталось на хозяйстве только спать есть холодно и мокрый снег жуешь больно вкус крови во рту губа заплыла хазарин-выкрест чтоб отмстить разумным по скуле ублюдок смазал как вещь (за это я потом хазар наказал, когда попал в хлеборезку). Но хуже всего донимала невозможность писать. Верный своему стремлению запечатлевать быстротекущее бытие на обороте обоев, на оберточной бумаге с лакунами жирных пятен (кто повелел, что текст всегда линеен?), на коре дерев и обработанной коже животных — я рвался к перьям. Могучая же Рать напрочь отторгала писанину, почему-то ассоциируя ее со ссаками и безжалостно выкидывая из тумбочек на снег личные записи, выписки и прочую потебню. При этом, как примитивная культура, отдавая предпочтение скульптурным изображениям — крики «Иди, сука, я тебя высеку!» по сей день звенят в оставшемся ухе. Но, замерзая и задыхаясь на зарядке, засыпая на бредовом докладце в душной «информаторской», бредя в наряд на вонючую кухню и сидя там в мерзком фартуке на баке с помоями — я знай мечтал писать. Надраю, бывало, кастрюлю и при ейном свете читаю под луной — и так хочется содрать, выписать! Ан нельзя, мало ли, вдруг выдашь тайну. Тогда я стал зашифровывать, симпатически записывать прозу в виде химических реакций, обозначая стрелочками действие, сказуемость. Как вспомню трогательные переплетения, милые сближения этих элементарных цепочек, их маленькие муки и радости — эх!.. Все же и в этой земле меж битв сочиняю я строки, обвожу пустоту алфавитом! Еще я садился у окна, брал обтянутый мехом бубен и, постукивая, завывал: «Был страшный холод, трескались деревья. Мы трескали кутью в обед за обе. Стоял мороз и пробирал Озирис. Зимою веред — редкий дар для бабы». Младомелодекламатор! Впоследствии, обретя хлеборезку, я нашел и форму опуса — письма домой (взяв образцом «Аидские письма» Гедалье). Почта духов! И хозяйничая в хлебном чулане, торча в белом фартуке подобно мыслящей хлеборежущей гильотине под вырезанной на бревнах стены надписью: «Служи, сынок, как дед служил, а дед на службу уд ложил», я строчил на листочке: «Младший родичам привет. В двадцать пятый день месяца жора урожая. Здравствуйте, мои дорогие! Пишу эту весточку на голенище сапога раненного товарища… Пальцы стынут до костей ногтей… Грею руки, вложив их в его рану… Стужа выжирает мозг. Холодкост! Тот берег… У меня все хорошо. Я научился жить как в скудости, так и в изобилии. В принципе получил все и избыточествую…» А так оно и было. Трудновато, конечно, пришлось в Могучрати поначалу — нищим первогодком вольно скитался я на «губу» да в наряды, ибо человек обречен на свободу! Но потом нутро усилием воли взяло свое и, пройдя чистилище, припечек, я ушел ввысь — Сын Хлеба! — в хлеборезы. Уж как я туда попал — вне конкурса! — проник, прорвался — особая статья, даже целый трактат: «О поступлении в Хлеборезку». Новый императив сложил — «поступай так, чтобы ты поступил». Это вам не к булошнице сходить! Сколько всего… Вне добра и зла… Резал хлеб суровой ниткой… Зато уж потом зажил знатно — приятно вспомнить. Рядом обитали рядовые Ким и Абдулин — друзья ситные. Выстраивал их, пересчитывал, вручая каждому по полбуханки. Дашь хлеб — и человек преклонится! Куражился — накушавшись выдержанной наливки из прошлогоднего компота, под мухой слал нравственные письма-треугольники в генеральный штаб: «Милостивый государь неуважай-корыто! Любезный брат! Всякая душа да будет покорна высшему командованию, драть вашу рать, ибо нет власти не от комроты Пибалко…», шнурок в конверт вкладывал… В самоходы бегал к дриадам с камелиями — милые горбушки! — ловили меня… Ускользал, помазав по губам… Недурственно, стало быть, было, будет что людям рассказать. И показать, отворив «Бархатную книгу» — дембельский альбом. Такова, мол, Могучая Рать, сей мрачный исполин. Да-а, два Круга — отдай и не греши! — семьсот тридцать ступенек, трудная задача для лаптей, прошагал, распрямляясь с четверенек до Дедушки. Ррряз, ррряз, ррряз-два-три!