Ян Козак - Адам и Ева

Как нравилось нам предаваться любви после этих дурных дней раздражения и упрямства. После тягостного поста и воздержания мы снова были полны огня, и бокалы наши, слава богу, не пустели. Как оно вкусно и ароматно, это наше сладостное, редчайшее вино, которое мы подливаем друг дружке, которое мы храним друг для друга, потому что храним одновременно и для себя.

Ева не из породы ползучих, удушающих плющей, она умеет прильнуть жарко и страстно. Она исполнена чувственности и сладострастия. Безудержный, здоровый любовный голод просто-таки терзает ее. И я утоляю его… Сжимаю в своих объятьях, осыпаю ласками, отдаю ей весь свой огонь и всю свою силу. Я люблю ее… и по-царски вознаграждаю за это. Куда-то проваливаюсь, растворяюсь в блаженстве и вместе с тем становлюсь как никогда сам собой. Ощущаю себя владыкой мгновения и наделяю счастьем!

В этот миг я люблю в ней и заключаю в объятья самое жизнь. Землю, огонь, солнце, звезды и росу, поле и наш сад; все, что зовется красотой и полнотою жизни на этом свете. Купаешься в этой быстрой и чистой реке. Несет тебя ток живой крови и не отпускает, пока не выбросит на берег.

Ева, теплая, влажная от испарины, все еще полная сладостного блаженства, вяло высвобождает руки и отбрасывает одеяло. С наслаждением потягивается и отводит со взмокшего лба прилипшие волосы.

— Уф, я словно выжатый лимон.

— Ты словно ядрышко. Орешек, очищенный от скорлупы. Вот возьму и съем.

Она, прогнувшись, словно кошка, прильнула ко мне — погладила влажной шелковистой кожей. От нее слабо пахло мылом и сильнее — еще чем-то особенным, женским. Я вдыхал этот запах, вбирал его трепещущими ноздрями. Я очень люблю в эти моменты запах ее кожи, словно прогретой солнцем и овеянной прохладным воздухом. Теперь она больше, чем прежде, благоухает трогательной, такой родной свежестью.

Положила голову мне на грудь. Глаза пламенеют, как янтарь, пронизанный солнечным светом.

— Жалко, что ты сама себя не видишь в такие минуты, Ева…

— С меня довольно, что это видишь ты. Ты… — шепнула она, — ты прямо на глазах молодеешь, Адам. Как мальчишка.

Сладко вздохнув, она промурлыкала:

— Адам… Отчего это люди умирают от рака, когда надо бы…

— И думать не смей! Я чем дольше, тем больше люблю тебя…

— Я знаю. И я тоже.

Она легонько коснулась моего лица. Нежно погладила пальцами брови, лоб, губы. Так нежно, словно только теперь наконец нашла то, что давно искала.

В те мгновенья, что наступали после нашей близости, в Еве появлялось что-то особенно трогательное и чистое. Завязывался доверительный разговор, и мы, не размыкая объятий, поверяли друг другу все, вплоть до простейших будничных вещей. У меня бывало такое чувство, будто в эти минуты мы особенно глубоко проникаем в душу друг друга. Словно делимся сокровенным, исповедуемся… Ах, эти мгновенья! Я люблю их какой-то особенной любовью. Они неразрывны с тем, что им предшествовало.

— Милый, — чуть погодя шепнула Ева, — пожалуйста, погладь мне плечи и бедра. Забыл уже? Вот так. Так я ошущаю тебя полнее всего. Знаешь… чувство полноты обладания появляется, когда я приникаю к тебе всем телом.

— Сколько же мне нужно для тебя рук, — вздыхаю я, подтрунивая над нею. — Сей же час исправлюсь. Вот видишь, — глухо говорю, осыпая ее ласками. — После этого оставляй тебя на танцах и терпи, когда какой-нибудь детина облапит тебя за талию, отплясывает, а сам так и пожирает тебя глазищами. А ты вся пылаешь, вскидываешь руки, извиваешься как лиана да вертишь хвостом.

Я напоминал ей про бал, который недавно устраивали наши садоводы, и про одного одышливого, потного деятеля. Козел этакий… Целый вечер волчком вертелся вокруг Евы. (Впрочем, вокруг меня тоже, чтобы быть к Еве поближе.) Разводил тары-бары о выращивании различных сортов, об удобрениях, химическом опрыскивании, вредителях; готов был все виды земледельческих работ перечислить, лишь бы подольше оставаться с нами (Ева при этом забавлялась от души).

В тот вечер мне с ней почти не довелось потанцевать. Она не выходила из круга! И члены нашей бригады, парни из госхоза, и гости, сидевшие за длинным столом, из-за нее чуть не перессорились. Танцы захватили ее целиком. Румяная от быстрого движения, с искрящимися глазами, она была неотразимо хороша и желанна. И знала это. Знала хорошо. А красива была очень. Не той красотой, о которой говорят: «Вот это шик!» Ничего особо примечательного, бросающегося в глаза в ней не было. Не было особо пышных форм, которые приковывали бы к себе взгляд. Но она была одарена способностью волновать, лишать покоя. Рядом с ней всякий мужчина ощущал, что возле него — женщина. Она лучилась женским обаянием. Иногда — слишком… И тот бал был днем ее торжества. В ней словно полыхал пламень. Женская притягательность была в ней бесконечно глубокой, как пропасть… Красота и непосредственность прямо-таки граничили с дерзким вызовом. Она манила, влекла к себе. Я поймал несколько взглядов, которыми мужчины провожали ее. Они были просто наэлектризованы. Не то что любование того потного плешивого чудака. Да и женщины оборачивались ей вслед, безошибочно чувствуя соперницу.