Виктор Пронин - Падай, ты убит!

— Ну, ты это... Иди ложись, а я сейчас приду, — и направился в ванную. Что он там делал, нам остается только догадываться, а когда вышел в одних трусах, застал Валю в той же позе, в которой он ее оставил. — Ты что? — спросил он удивленно.

— А ты? — обрела она наконец дар речи.

— Боишься? Мы не откроем, если кто-то позвонит... Иди-иди... Я уже все приготовил. Не пожалеешь, — добавил Адуев, видимо, еще раз мысленно прикинув свои возможности. Но единственное, о чем сожалеет Валя и поныне, — что не врезала тогда по мудрой, многоопытной адуевской морде. Уж больно растерялась.

Сцена постыдная, и описывать ее дальше у Автора нет ни сил, ни желания. Поэтому покидаем грязноватую квартиру Адуева с немытой посудой, повсюду валяющимися постельными принадлежностями, вечным гулом воды в сломанном унитазе, переносимся на Подушкинское шоссе, на солнечную террасу шихинского дома. Друзья сидели вокруг большого стола, оставленного старухами, пили вино, наслаждаясь его виноградным духом, легким хмелем и обществом друг друга. Пили из чайных чашек, стаканов, баночек, а сам Шихин пил из соусницы, на донышке которой был изображен синий царский герб, — Шихин нашел соусницу под полом, когда разбирал печь. За столом сидели молчаливые, улыбчивые Анфертьев и Света, Васька-стукач, веселый и жизнерадостный, что бывало с ним нечасто, блаженствующий Ошеверов, Адуевы, настороженные, словно ожидающие подвоха, беззаботный Шихин, захмелевшая и потому слегка опечаленная Валя. Кто еще? Шумные Федуловы, будем считать, что они уже прибыли, Вовушка, Монастырский, Автор... Да, Автор тоже был, вино там пил, но, учитывая особое свое положение, больше помалкивал. В сторонке лежал Шаман, довольный невиданным скоплением людей, в саду между рябиной и дубом раскачивалась в гамаке Катя. И казалось, что это навсегда — будет пениться вино и друзья вокруг общего стола будут вспоминать разные смешные случаи, произносить тосты, один другого сердечнее и желаннее...

Но это только казалось.

Так уж больше не будет.

Никогда. Все прощались друг с другом, но еще не знали этого.

Едва канистра опустела на треть, Ошеверов отставил свой стакан и сказал трезвым голосом:

— Кстати, вам известно, за что Митьку выперли из газеты?

— Опять, — простонал Ююкин. — Неужели это когда-нибудь кончится?

— Кончится, Игореша. Это я тебе обещаю. Кончится сегодня же. К вечеру. Или к утру. Так вот, фельетон здесь ни при чем. «Питекантропы» раздуты, чтобы скрыть истинную причину увольнения. Докладываю всем, кто не знает, — на Митьку была анонимка... Донос, другими словами. Какова должна быть анонимка, чтобы привести в ужас твоего плоскозадого Прутайсова, тебе, Митя, знать лучше. Как мог ты раскрыться, подставить бок, поддаться непростительному соблазну искренности и откровенности — тебе знать лучше.

— Соблазн искренности? — переспросил Васька-стукач, хотя обычно не переспрашивал, только слушал в сторонке, так что о нем начисто забывали и спохватывались, лишь когда было поздно что-то изменить в вылетевших словах.

— Да, Вася, именно так, — подтвердил Ошеверов. — Я не оговорился. Это самый опасный соблазн, на котором мы все и горим. Так можешь и записать.

— А кто тебе сообщил об анонимке? — спросил Адуев.

— Пусть это будет моей маленькой тайной. У каждого должна быть маленькая тайна, верно, Селена? У тебя есть, у Ваньки Адуева тоже наверняка кое-что припасено, вот и у меня завелась... К вечеру отправлюсь в Москву и там мне передадут копию анонимки. И мы все, Митя, будем знать чьими усилиями ты оказался в этом прекрасном, но не пригодном для жилья доме. Поэтому просьба — никому не расходиться. Проведем денек вместе. Завтра выходной, спешить никуда не нужно, посвятим это время Митьке. Ей-богу, он того заслуживает!

— А ты, Илья, уверен, что я хочу знать автора анонимки? — тихо спросил Шихин.

— Боишься потерять верного друга? — Ошеверов исподлобья уставился на Шихина. — Хочешь ты того или нет, но одного дружка я тебя лишу. Доносы не пишут чужие люди. Наша жизнь им безразлична. Пишут те, кого волнуют наши радости, тревожат успехи, гнетут надежды и упования. Когда узнаем доносчика, то окажется, что мы часто пожимали ему руку, чокались с ним и пили за дружбу.

— Это печально, — заметил Шихин. Он посмотрел в свою соусницу и, убедившись, что она пуста, наполнил ее, наполнил остальные стаканы, чашки, баночки. — Я полагаю, нам надо выпить. За дружбу.

— Да! — подхватил Адуев. — Обязательно! Нам нужно выпить за истинных друзей, без которых жизнь была бы тусклой и бесполезной, без которых мне бы никуда не всплыть из морских пучин, не справиться с вынужденной посадкой! Выпьем за то, чтобы никогда черная кошка не пробежала между нами, чтобы и через годы мы, собравшись за этим столом, были столь же близки, чтобы искренни и чисты были наши помыслы! Налей, налей бокалы полней! — надсадно запел Иван Адуев, не в силах выразить чувства обычными словами. Надо сказать, что, подвыпив, он частенько затягивал нечто бравурное, особенно когда за выпивку платил кто-то другой. — А тебе нельзя, — сказал Иван дочери. — У тебя послезавтра экзамен.