Александр Проханов - Идущие в ночи

…Елка в новогодней избе. Влажно-зеленые ветки касаются темных венцов. Теплые дуновения от печки колеблют воздух. Покачивается у вершины серебряный стеклянный петух. Сын чистит мандарин, кладет на стол оранжевую глянцевитую корку. Пряный сладкий дух, янтарные прозрачные дольки. В глазах сына переливается елка, горящая на столе свеча, светящийся оранжевый плод. Жена подняла стеклянную рюмочку с вишневой наливкой. «За нас!.. За наше счастье!..» Они выходят в зимнюю ночь. Сад в голубых сугробах. Чуть заметный след пробежавшего зайца. Хрупкие очертания яблонь. Он зажигает бенгальский огонь, отдает сыну. Тот, страшась и ликуя, поднимает лучистую сверкающую звезду, от которой на снегах трепещет невесомый прозрачный свет, переливается сосулька на крыше, прозрачная тень ложится от снежной бабы. «Звезда вифлеемская», – говорит жена, глядя на лучистый пучок. А ему хочется, чтобы звезда не сгорала, бенгальский огонь бесконечно сыпал в ночь свой шелестящий ворох, стеклянно мерцали ветки промерзших яблонь и счастье их не кончалось, они оставались неразлучны под этой детской чудной звездой.

– Ты спрашиваешь, за что мы воюем… Не за банкиров с их алмазными перстнями… Не за прихоть политиков, которые на наших костях добывают себе власть… Не за нефть, которую гонят за рубеж олигархи, когда в русских домах мороз… Воюем за отдаленную, будущую, постоянно у нас отнимаемую Победу… – Он умолк, не уверенный, время ли ему говорить об этом в сумрачном взорванном доме, среди едкого зловония и гари, в которую превращался огромный город, разрушаемый их руками. – Так уж устроена наша история, а другой не дано. Каждый век Россия в кровавых боях одерживает великую Победу, сохраняет свой Русский Путь. И каждый раз эту Победу выхватывают, превращают в груду обломков, хотят смахнуть с земли, вымести вон из истории… Минувший век был веком Русской Победы, когда мы под водительством Сталина отбились от страшного врага. Под Волоколамском со штыками наши бежали на немецкие танки, а потом намотали на свои гусеницы все дороги Европы, а на стенах рейхстага есть имя твоего деда – «Пушков»… И прежний, царский век был веком Русской Победы, когда сами сожгли Москву, положили на Бородинском поле половину армии, а потом разбили походные шатры в Булонском лесу и на Енисейских полях… Сегодня Россия снова разгромлена, враг в Кремле, в русских душах уныние, предатели гонят нас в пустоту, называют нас быдлом. И снова, тебе и мне, предстоит одержать Русскую Победу. Сделать наступающий век Русским веком… Здесь, в Грозном, мы должны победить. Русский солдат должен снова поверить в себя. Народ должен поверить в русского солдата и генерала. Россия должна поверить в армию… Мы выстоим, сынок, разгромим подонков, которые на посмешище миру выставляют отрезанные русские головы… Сегодня по Сунже плыл цветной эмалированный таз… В такой я положу голову Шамиля Басаева… По берегу, по снегу бежали раненые собаки… Я заставлю бандитов уползать по снегу, оставляя кровавый след… По реке плыла молодая утопленница… Мы воскресим Россию.

Он умолк, боясь употребить неправильные, слишком напыщенные слова, которые не вмещали в себя его ненависть, ярость и страсть. Бродившие в нем угрюмые мысли сменялись озарениями и Бог весть откуда берущимися словами любви, которые гасли среди бесконечных военных трудов, ночных допросов, радиоперехватов, боев.

– Помнишь, сынок, как ты учил «Бородино»? Как читал наизусть нам с матерью?

– Помню, конечно…

В горячей белой печи догорают малиновые сочные угли. В стакане тает принесенная из сада сосулька, голубая, мерцающая, с вмороженным светом звезд. Сын в ночной рубашке поставил босые ноги в мякоть кровати, откинул кудрявую голову, декламирует Лермонтова. С теми же интонациями, восклицаниями, с какими учила мать, не понимая всех слов, видя, как восторгаются им, веря в вещий смысл произносимых стихов. «Полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам…» Голос сына тонок, певуч, он путает слова, перескакивает с рифмы на рифму. «И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в бородинский бой…» И щемит острое чувство любви к жене и сыну, благодарность старой деревенской избе, ее стенам, окружившим их своими фиолетовыми сучками, темными трещинами, тесными голубыми оконцами, из которых виден зимний застывший сад. Так хочется продлить их единение, близость, оставаться втроем неразлучно. Он смотрит на жену, желая угадать на ее белом большом лице то же чувство. Лицо ее все в слезах.