Андрей Остальский - КонтрЭволюция

Фофанов уже не мог остановиться. Точно кто-то посторонний овладел его организмом и все решал за него. А сам он думал: «А-а… Какая разница? Теперь уже капут, птичка выпорхнула. Исправить теперь уже ничего нельзя. Кончен бал». Он сделал еще один глоток воды, перевернул страницу и стал читать дальше.

Он не особенно вдумывался в текст, который читал: до него доходили лишь отдельные фрагменты текста. Это была та самая странная теория, которую на протяжении последнего времени внушали ему всякие призраки и галлюцинации. Здесь была и свалка металлолома, где ветер собирал современный суперсамолет. И Полное собрание сочинений Ленина, случайно напечатанное обезьянами. И ничто, с какой-то стати ставшее всем. И разум, непонятно как возникший из неразумного. И несократимая сложность Флагеллы.

«По крайней мере, что-то новенькое, свеженькое, по сравнению с обычной вашей жвачкой», — подумал Фофанов, рассеянно слушая свой голос, живущий отдельной от него жизнью.

Еще один глоток странной воды — и вот уже главный вывод: даже если нельзя полностью доказать, случаен ли наш мир или произволен, то надо верить во второе, потому что первый вариант аморален, при нем в нашем существовании на земле нет никакого смысла и нет нравственного выбора. Можно есть детей, мостить стариками улицы, варить мыло из беременных женщин. А что, в чем проблема, раз уж жизнь — этот прыщ, этот плевок, этот комочек слизи, который совершенно случайно образовался на гармонично мертвом, невозмутимо спокойном теле вселенной и совсем скоро бесследно исчезнет.

Глотнув еще немного странной воды с кисло-сладким привкусом и откашлявшись, Фофанов привычным торжественно-радостным тоном, припасаемым для провозглашения триумфа вечно живого учения, прочитал концовку:

«В таком существовании, в таком, извините, кусочке плесени нет и не может быть никакого смысла, в нем нет и не может быть ни добра, ни зла, ни плохого, ни хорошего. Нет, товарищи, мы, марксисты, — социальные оптимисты, мы верим в осмысленность жизни и деятельности человечества. В моральные императивы, если хотите!»

Большая часть зала — процентов девяносто — мирно дремала и ничего не заметила. Она слышала обычное, привычное бубнение с трибуны, набор фраз, которые сливались в не мешавший дремать шум. Нужно было только похлопать в нужных местах, обычно отмечаемых паузами в речи докладчика.

Но все же нашлись в зале и бдительные — профессиональные бойцы идеологического фронта, сотрудники отделов пропаганды, партийных газет и журналов. Ну и некоторые внимательные гости — делегаты от зарубежных компартий, те из них, кому важно было уловить веяния и тенденции — какая фракция внутри их партии может рассчитывать на благосклонность и, следовательно, деньги КПСС?

Когда Фофанов замолчал, сам глубоко пораженный тем, что только что прочитал с трибуны, в зале привычно зааплодировали — но не все. Некоторые растерянно переглядывались. Даже в сонном президиуме в некоторых стеклянных глазах зажглись огоньки. Завертелись партийные выи. Пара заведующих отделами, удосужившихся накануне просмотреть текст доклада, теперь подавали явные признаки тревоги.

Фофанов обернулся, посмотрел на президиум. Генеральный сидел неподвижно, враждебно, точно кол проглотил. И бледное болезненное лицо его вытянулось еще больше, стало нечеловечески длинным. «Может, он уже мертвый там сидит?» — мелькнула странная мысль. Впрочем, даже она не показалась важной. Попов сардонически ухмылялся. Оскал какой-то дьявольский. Остальные испуганно озирались. И только секретарь по сельскому хозяйству смотрел вроде бы грустно, но сочувственно.

Внутри его головы кто-то вдруг сказал: «Все, свободен!»

Свободен! Значит, теперь уже не было причины не смотреть в зал. В середину первого ряда.

И как только… как только…

Он поймал ее взгляд, глаза их соединились. И сразу…

Мир вокруг сломался — поплыл, стал размываться и истончаться, словно на испорченной пленке. Звуки, люди, дома, города быстро удалялись, исчезали за серой дымкой… А он мчался куда-то в обратную сторону, сквозь время и пространство, и бесшумный ветер хлестал его в лицо. В той же серой дымке пронеслась мимо жизнь, Генеральный со смешно выпученными глазами, Попов с проваливающимся ртом, зал пленумов ЦК с мраморным Лениным, папа с красивой мамой… дедушка с торчащими в разные стороны пучками волос… Потом ничего не осталось.

Софрончук оказался рядом, он что-то говорил, но без звука, раскрывал и закрывал рот, а Фофанов ничего не слышал. «Кто это? Кто этот человек? Зачем он здесь? А я, собственно, кто такой? А, неважно… А что важно? Наташа…»