Андрей Остальский - КонтрЭволюция

— Ну, не томите! Что случилось?

Выяснилось вот что. Несколько дней назад, когда Фофанов находился еще в «Барвихе», Николаю Михайловичу позвонили по «вертушке» из Комитета партийного контроля и попросили срочно зайти к старшему партследователю Амукину. Он недоумевал: в чем тут может быть дело? Хотел поставить в известность его, Фофанова, но потом решил не беспокоить из-за ерунды, и вот в этом и была его главная ошибка. Потому что потом события как бы вышли из-под его контроля. Амукин оказался очень едким, неприятным типом, вроде как заранее подозревающим собеседника во всех смертных антипартийных грехах. Стал расспрашивать его о поэте Вережко, что он из себя представляет, как держится и главное: «наш» он человек или «не наш»? Ну откуда он должен знать такие вещи? Он же видел его только в приемной у товарища Фофанова. И часто? Ну, он затрудняется так сразу сказать. А вы подумайте, сосредоточьтесь, ехидно говорил Амукин, может, вспомните, хоть примерно? Три раза или тридцать? Нет, никак не тридцать! А сколько? Двадцать? В общем, замучил, Николай Михайлович аж вспотел весь. И потом вдруг достает Амукин листок с математической формулой — той самой, помните, Григорий Ильич, которую вы меня просили в отделе науки прояснить? И которой еще Буня потом занимался? Вот та самая. Говорит: вы это видели? Ну, я лгать не собирался, говорю, да, так и так, видел. Где? Мне ее товарищ Фофанов передал, просил проконсультировать. А товарищ Фофанов откуда ее взял? Ну, я недолго думая, говорю: кажется, ему ее Вережко зачем-то принес. И тут чувствую: угодил я Амукину чрезвычайно. Он весь аж расплылся! Вскочил, по кабинету стал бегать и скакать, аки бес. Вот как, вот как, Вережко передал, как интересно, однако! И передал, значит, прямо в ручки товарищу Фофанову, оказывается! И с какой, как вы думаете, целью? Ну, я не очень-то понимаю, куда он, гад, клонит, но чувствую, хочет из этого варить что-то, может быть, не очень потребное. Тут я стал подавать назад. Говорю, как на духу: это все ведь только мои предположения. Я же сам ничего не видел, кроме формулы. Просто предположил, что она от Вережко к товарищу Фофанову попала, потому что товарищ поэт был последним, кто от него выходил. А вполне возможно, что товарищ Фофанов ее из дому принес или еще как-то получил. Ну, тут Амукин разозлился, налился красным, стал ногами топать, угрожать мне. Прямо скажу, неприятно было крайне. Ночь я практически не спал. Рассказал все жене. А у нее, ведь вы наверно знаете, любимый братец в КГБ служит, да в больших чинах, да еще на таком месте, что через него вся информация идет. Жена прямо на рассвете — к нему. Вернулась белая, как мел, говорит: ну ты попал. На Вережко большой донос поступил. Деталей мне брат раскрывать не стал, но по секрету страшному сообщил: подозрение в шпионаже, ни много ни мало! Но у самих контрразведчиков — из второго направления — сомнения. У агента того, говорят, старые счеты с Вережко, из-за бабы. И он не в первый раз его пытается топить, не исключено, что все выдумал. Но тут кто-то очень высокопоставленный из ЦК вмешался, намекнули, что к такому сообщению стоит отнестись серьезно. Вот и дали делу ход. Но допрашивать сотрудников аппарата ЦК следователи КГБ не имеют права: в таком случае дело передается в Комитет партконтроля.

Фофанов слушал и только кивал. Мычал что-то, слов как-то не находилось. Все то же чувство обреченности вернулось. Чуть было не сказал помощнику: и черт с ними. Я сдаюсь. Все равно мне крышка, так или иначе. Противно возиться в дерьме. Но все же в итоге сдержался, решил подождать с такими заявлениями — а то ведь вылетит такой воробей, не поймаешь.

— Так вот почему вы на работу сегодня опоздали, — только и сказал Фофанов, будто это могло иметь какое-то значение.

— Я еще в девять ровно к Гречихину успел на прием попасть! — как-то радостно сообщил Николай Михайлович.

Фофанов нахмурился.

— Вот этого без согласования со мной, может, и не следовало бы делать, все-таки к самому председателю Комитета партконтроля являться…

— Мне казалось, Григорий Ильич, что промедление смерти подобно! — сказал помощник. — И разве не поразительно, что Гречихин немедленно меня принял, отменив все другие дела? И знаете, что я обнаружил? Да он напуган, Гречихин, до смерти напуган! Я ему прямо сообщил, что сегодня же все вам расскажу. Так он просто побелел. Стал отговаривать, дескать, зачем беспокоить Секретаря ЦК по таким пустякам. Но я сказал категорически: считаю своим партийным долгом информировать. Ну, тут он совсем засуетился, говорит: а может, и правильно. Да, наверняка правильно! Все товарищу Фофанову расскажите по порядку. И представляете, Григорий Ильич, руку мне в конце жал и до дверей кабинета провожать пошел! Меня, помощника вшивого! Член ПБ! Гроза и совесть партии! Во какие дела!