Давид Фогель - Брачные узы

Заключение доктора поразило Гордвайля как громом. С подгибающимися ногами он стоял перед врачом, не зная, что предпринять. Разве он может совсем расстаться с мальчиком, отвезя его в больницу? Разве можно отдать его в чужие руки, особенно сейчас, когда он болен, бедный птенец? С другой стороны, он понимал, что это нужно, что нет выбора. Он смотрел на врача полным мольбы взглядом, словно заклиная его найти какой-нибудь выход, какой-нибудь более приемлемый вариант, но тот лишь свистнул с видом знатока в усы, существовавшие только в его воображении, и повторил:

— Ничего нельзя сделать, любезнейший господин Гордвайль! Это единственный выход в таком положении. Недоверие к больнице совершенно необоснованно в вашем случае. И еще: вы можете предложить что-то иное? А, любезный?

Он похлопал Гордвайля по плечу, словно желая приободрить его:

— Только мужество и хладнокровие! Я, кстати, работаю там в первой половине дня, так что присмотрю за ним.

В эту минуту вернулась из конторы Tea и сразу же согласилась с доктором:

— Конечно! Если он болен, ему нужно в больницу! Кто здесь обеспечит ему уход?!

Доктор сказал еще, что время не ждет и что отвезти ребенка в больницу следует без промедления. Он спустится сейчас и позвонит, чтобы подготовили место. Гордвайль вдруг почувствовал, что все потеряно, что ничего уже не поправить. Он не сказал ни слова. Доктор вышел, и Гордвайль, вынув из коляски как раз сейчас заснувшего ребенка и закутав его в одеяло, молча последовал за ним, Tea же, не прекращая курить, опрокинулась на диван.

Он поднялся на подножку трамвая пятого маршрута с ребенком на руках. Пожилая женщина уступила ему место, но он остался стоять. Сейчас ему все было безразлично. Он подумал, что ребенок стал необычайно легким, он почти не чувствует его веса, а ведь Мартин все-таки весит двенадцать фунтов. Кажется, приличный вес! «Нет! — перескочил он на другую мысль. — Но какова Tea! Какое равнодушие!..» Даже не взглянула на малыша, когда Гордвайль выходил с ним на руках. Он не мог понять такого отношения к ребенку. Невозможно поверить, что она настолько жестокосердна.

До детской больницы было недалеко, и Гордвайль быстро добрался до нее. Все больше темнело; небо было мрачным, и холодный осенний ветер проносился по улицам, бросая порой в лицо сухие листья с ближайшего дерева. После того как они зарегистрировались в приемном покое и со всеми формальностями было покончено, грузная сестра с лицом, излучавшим доброту, приняла Мартина у Гордвайля из рук и вернула ему одеяльце. Все произошло столь быстро и отлаженно, что Гордвайль даже не успел взглянуть напоследок на дорогого младенца. В тот же миг он уже стал жалеть, что привез его сюда, потому что, как назло, именно сейчас тот спокойно спал, ни в чем не нуждаясь. «Может быть, доктор ошибся?.. — пронзило Гордвайля внезапное сомнение. — Может, на самом деле с ним все в порядке?..» Вперив взгляд в пол, он все еще стоял в приемном покое, не в силах решить что-нибудь. Внезапно им овладела абсолютная уверенность в том, что вот только что он совершил ужасное деяние, последствия которого неотвратимы. Как можно было послушаться какого-то докторишку и привезти ребенка сюда?! Где был его разум в этот момент?! A Tea? Та согласилась не моргнув глазом! С непростительным безразличием! Его вдруг залила волна ненависти к Тее, как будто она одна была виновата в этой беде. Он уже хотел сказать сестре, что передумал и забирает ребенка домой, когда та произнесла, не поднимая глаз:

— Так вот, сударь, время посещений утром с десяти до двенадцати и вечером с двух до шести. Это для матери. Остальные родственники — с двух до четырех пополудни.

Гордвайль сложил одеяло, сунул сверток под мышку и вышел.

На улице уже совсем стемнело. Огни фонарей мерцали и качались на ветру, который только усилился тем временем. Гордвайль как-то сразу почувствовал себя очень усталым. Пойти сейчас домой — что там делать? Какое-то время он прохаживался туда-сюда вдоль решетки ограды, окружавшей больничный сад, останавливаясь время от времени и стараясь проникнуть взглядом сквозь белые стены двухэтажного корпуса, скрывавшегося в глубине, но различить ничего было нельзя. Тогда он перешел на другую сторону улицы. Отсюда были видны только освещенные окна второго этажа с задернутыми шторами. Гордвайль напряг зрение, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь белые шторы, — напрасно! Ничего не видно! Забитый людьми трамвай прогрохотал у него перед носом. Ах, чего бы он только не отдал, лишь бы ему позволили сейчас зайти и посмотреть на Мартина! Только взглянуть одним глазком и сразу обратно! В эту минуту где-то заплакал ребенок. Холодная дрожь пронзила Гордвайля. Он готов был поклясться, что это голос его сына… Точно, ну точно так плачет Мартин! И сразу же сказал сам себе, что вряд ли голос ребенка мог донестись сюда с другой стороны улицы, да еще через закрытые окна. И все же он с сжимающимся сердцем продолжал стоять и прислушиваться к голосу ребенка, не в силах успокоиться, пока плач не прекратился наконец, — и только после этого сдвинулся с места. Снова пересек улицу, приник ухом к железным прутьям решетки и не услышал ни звука. Спустя несколько мгновений он медленно двинулся вперед, еле волоча ноги, но скоро остановился и, повернув назад, снова припал к решетке ухом, словно стараясь застать кого-то врасплох. Но и на этот раз не услышал ни единого подозрительного звука. Наконец он ушел.