Владимир Лорченков - Автопортрет художника (сборник)

– Исую, исую, папа! – довольно окунает кисточку в ванную он.

– Рисуешь, – говорю я.

Становлюсь на колени у ванной и опускаю руки в воду. Хорошо. Тепло. Мокрым пальцем стираю с подбородка Игната засохшую сметану. Я ее в макароны добавляю, чтобы не слишком горячие были. Терпения дождаться, когда они остынут, у него нет. Он вообще нетерпеливый. В мать, наверное. Не в меня точно – я могу ждать часами. Чего там – годами. Только чего?

– Макамоны! – радостно говорит он. – Я.

– Да, ты ел макароны, – повторяю я.

– Я еу макамоны, – важно повторяет уже он.

– Ты ел макароны, – терпелив я.

Только так, сказал мне врач в детской поликлинике, можно научить его хорошо говорить. Позвонила бы Света, я бы ей рассказал. Про то, что он уже говорить начинает, что ест хорошо, что купаемся каждый вечер, только голову не дает мыть, что… Только она не звонит.

– Де моё мами? – спросит он меня, когда мы ляжем.

И я снова что-нибудь придумаю.

В дверь звонят.

ххх

Я спрашивал у знакомых, а что они чувствовали, когда у них появлялся ребенок.

– Ой, радость необыкновенную! – говорили, радостно хлопая глазами, мамаши на прогулках.

– Ничего, – отвечали папаши в спортзале.

– Счастье от того, что наконец-то родился, – делился кто-то на вечеринке.

– Сознание того, что выполнил долг, – даже сказала подруга жены за чаем.

– Ликование! – брякал кто-то в кафе.

Так или иначе, но рады были все. Я оказался моральным уродом. Потому что единственное чувство, которое пришло ко мне с рождением Игната, был страх. Гадкий, парализующий, от которого давление поднимается до горла. Он не покидает меня с тех пор ни на минуту. Я боюсь за него, за этого ребенка. Мне жаль его – мир жесток и несправедлив. Сколько детей страдали в нем? Я мысленно терял своего ребенка на войне и в глобальных катастрофах. Я понадеялся было на Бога, но потом вспомнил, что разве Бог вмешался хоть раз? Войны, голод, жестокость, зверства. Сотни тысяч ублюдков творят ужасные вещи и умирают в теплой постели. Рядом со своими детьми.

– Расплата грядет в другой жизни, – сказал мне знакомый.

Я подумал, но не успокоился. По-моему, решил я, это сказки, которые придумали те, кто виновны, – чтобы расплата их не постигла. В общем, я перестал верить в Бога, когда родился Игнат. А когда через две недели Света собрала вещи и уехала, я про него, Бога, просто забыл. Некогда было.

xxx

Я смотрю на Игната и плещу ему воды на спину. Он морщится, но молчит. Я заставляю себя улыбнуться и смотрю в зеркало на недельную щетину. Встряхиваю пену напрасно – все равно почти ничего не выходит – и тру лицо мылом. Баллон надо бы выкинуть, но тогда будет ясно, что нет пены для бритья. С баллоном ванная выглядит респектабельнее.

Бреюсь. Игнат, конечно, берет старую бритву, из которой я специально вынул лезвие, и водит по лицу. Оно у него гладкое-прегладкое. Кажется, прикоснешься – и поранишь… Я сжимаю зубы и велю себе заткнуться.

Сын мой, не бойся.

Я твержу себе это, как молитву когда-то. Как мантру. В кино про индейцев, Гибсона, что ли, которое недавно брал на диске, старый вождь говорит напуганному взрослому сыну: сын мой, не бойся. Я, кажется, понял, о чем он. Сын мой, не бойся, потому что если нам суждено умереть, то мы умрем: в таком случае наше дело обставить все так, чтобы мы протянули как можно дольше. Сын мой, не бойся. Я говорил это мальчику десятки раз, пока не понял, что вовсе не Игнату это говорю. Я себя прошу не бояться. Потому что, если он увидит во мне страх, увидит, что я боюсь, – то все. Нам конец. Обоим. Игнат роняет бритву в большую пустую ванную и говорит «ой». Испуганно глядит на меня.

xxx

– Сын мой, – мягко, но твердо стараюсь говорить я, – не бойся.

– Мооз, – говорит он, успокаиваясь.

– А как же, – говорю я.

– Игусики, – говорю я.

– И соник! – кричит он.

В дверь звонят, и я не успеваю справиться с собой.

Вздрагиваю.

xxx

Денег катастрофически не хватает на все, особенно – на коммуналку. Слава богу, у Игната своеобразные предпочтения в еде. Обожает макароны и пельмени. И то и другое дешево. Фруктов не ест. Единственная статья расходов – соки, которые он привык пить перед сном. И коммуналка. За квартиру в этом районе, в который мы съехали из прежнего – там было гетто, если называть вещи своими именами, – я плачу две трети зарплаты. Можно вернуться, но я решил, что ребенок не должен видеть все это дерьмо. Драки, коммуналка, туалет на пять квартир, самогонный аппарат на первом этаже и зарешеченное окошечко в квартире на третьем. Постучишь – откроют, протянешь деньги – бросят пакетик. Иногда с травой, иногда с чем-то покруче.