Ярослав Питерский - Падшие в небеса

Вилор опустил низко голову и вздохнул. Этот уголовник говорил такие понятные и простые вещи, но Щукин почему-то не хотел их воспринимать, не хотел следовать этому совету, словно маленький мальчик из вредности, зная, что так надо поступить, но так поступить он не мог.

Он пока еще точно не понимал, что происходит с ним. Тут вот в этой противной и вонючей переполненной камере. Щукин не хотел верить, что все, что говорит этот человек какая-то неизбежная и всеобъемлющая банальная правда жизни. Хотя где-то там, в самой глубине сознания, Щукину так хотелось расслабиться и принять эти вот правила игры. Игры немного циничной, но разумной и здравой… хотя такой пустой и одинокой без Лидии и без ее любви. Вилор потянулся за кружкой с водкой и выпил. Он задержал дыхание и зажмурил глаза.

— Слушай поэт, ты вот поэт, а мы ни разу и не слушали твои стихи,… хоть бы прочитал что ли…

— Ты, что, правду говоришь? — удивился Вилор и, взглянув в глаза Канскому, недоверчиво дернул его за руку.

— А, что… думаешь, если мы тут по тюрьмам, так ничего в искусстве не сечем?

Если стихи хорошие, так почему бы их не оценить? Ты еще не знаешь, какие на зоне таланты сидят!..

Вилор грустно улыбнулся, ему вдруг стало почему-то приятно, что кому-то вообще сейчас, тут нужно его творчество… так вот неожиданно, тут за решеткой. «Почему я так однозначно выношу приговор окружающим меня людям?! Почему я сразу зачисляю их в невежи и равнодушные?! Почему я не хочу им доверять и просто верить, что они хорошие? Почему это со мной происходит? Я стараюсь из всех сил пропагандировать добро, но сам веду себя, как злой человек. Как человек, который не любит никого кроме себя! Мои стихи, они и предназначены таким как они, а я считаю, непроизвольно и несправедливо, что они не поймут их, будут смеяться или просто посчитают рифмованными словами. Эти люди они помечены злом. Они совершили преступление и принесли другим людям горе. Но они не хотят жить помеченными злом. Они хотят стать нормальными там, в глубине души, они хотят быть нормальными и добрыми. И потому на их исколотых грудях красуются кресты потому, что они сами того не понимая, неистово верят в Бога, которого не раз предавали, но к которому в конечном итоге, так стремятся и надеются на его прощение и любовь! Странно, они, нередко выйдя от сюда продолжая творить зло, хотят быть хорошими…» — Вилор вздохнул и посмотрел на какого-то странного человека, который сидел один в углу прямо на полу и лениво что-то жевал. Вилор понял, что это изгой. Тюремный отшельник, опущенный сокамерниками физически, и тем самым приравненный уголовниками к людским отбросам, человек, для которого сейчас даже само существование было противным времяпровождением на этой земле. Щукину вдруг непроизвольно захотелось, что бы он этот изгой тоже услышал его стихи. Вилор грустно улыбнулся и, встав в полный рост, громко сказал:

— Если хотите вот прочитаю,… девушка, что ко мне приходила. Я, если честно сказать сейчас, о ней думаю,… стыдно мне перед ней и как-то жалко ее. Но говорить я буду не об этом. Когда то лет десять назад я случайно был в Магадане. И вот случайно написал стихи про этот город. Я тогда даже не подозревал, что стихи для меня станут актуальными через десять лет. Вот и сейчас я вспоминаю ту поездку и те строки, они как будто, пусть это громко звучит, но очень пророчески сказались на моей судьбе. Вот, что я написал про тот северный город: Там где солнце встает на востоке, Раздвигая нависший туман, Там людские сдвигаются сроки — Из тумана глядит Магадан Он ушел из двадцатого века И состарился не по годам. Он всегда унижал человека, Магадан, Магадан, Магадан… Ты российская скорбь и отрава. И в тебе навека воронье. Здесь могилы и слева и справа. Нет понятие здесь про жнивьё. Пусть ты город на дальнем восходе. И не так уже страшен туман. Пусть воскреснула правда в народе. Но тебя не забыть Магадан.

Вилор дочитал стихи, повисла тишина, какая-то напряженная и неожиданно глубокая тишина. Казалось, в камере никто не шевелился. Были слышны (так, по крайней мере, показалось Вилору) шаги в коридоре, как течет вода по трубам.

Щукин не ждал в это мгновение никакой реакции. Он вообще не хотел звуков, он был наслажден лишь тем, что его просто слушали. Но, то, что произошло дальше, поразило его! Они хлопали. Как-то откровенно и добродушно хлопали в ладоши! Нет, они выражали так свои чувства вовсе не из-за какого-то стадного инстинкта. Нет, они так искренно ответили на его творческий порыв. Когда аплодисменты умолкли, кто-то из сокамерников сказал: