Энн Энрайт - Парик моего отца

Ребенок начал брыкаться, говорит Стивен, точно камни в пруд посыпались. В белизне ее живота он увидел собственное лицо, но тут ребенок начал брыкаться, и белизна ее тела растаяла, как тает снег, и он заглянул вовнутрь. Он увидел вещицы, потерянные кем-то, увидел вещицы, разбросанные по канавам, увидел молодую траву и вещицы, которые сгниют под дождем.

А еще — всего на миг — он увидел там свое собственное лицо или, может, просто какое-то лицо, он не был уверен, чье. Умей он рисовать — подумал он — он нарисовал бы это лицо на ее животе, мазок к мазку, цвет к цвету. Он нарисовал бы то, что внутри — веревку в придорожной канаве. Он нарисовал бы свое лицо, которое на один миг стало лицом ангела.

— Мужчине трудно понять такое, — говорит он.

Как объяснить ангелу, что такое презервативы? А про деньги — мертвецу? А про секс — кому угодно?

— Не думаю, что у нас будет ребенок, — говорю я. — Ты ведь скорее концепция — правда, особенного рода.

Он смотрит на меня так, точно я лишилась рассудка. Он смотрит на меня так, словно может сделать мне ребенка одним взглядом. Словно может сделать мне ребенка через ушное отверстие — и все будет шито-крыто.

Он рассказывает мне, что Ангел Амезиарак и двести его последователей совокуплялись с дочерьми человеческими. Были зачаты дети.

— И?

— В третьем кругу Рая ежедневно секут ангелов.

— Значит, у вас в Раю круги есть? — спрашиваю я преспокойно, точно о садовой калитке.

— Смотря на чей взгляд, — отвечает Стивен. А я-то, дура…

Я спрашиваю о детях.

Ту ночь Стивен просидел на стуле у моей двери. Если бы я умела петь, я бы спела ему. Если бы я была мужчиной, я бы взяла его силой. Я могла бы подстричь ногти и сжечь мои и его обрезки вместе. Я могла бы подстричь ногти и посеять обрезки в землю. Я могла бы подойти и дотронуться до него.

Окончательно запутавшись, я засыпаю, и все две сотни совокупляющихся ангелов слетают с чердака к изножью моей кровати, и Амезиарак, заглядывая через дырку в потолке, смеется своими четырьмя крылами и сорока глазами.

Утром Стивену приходится налить для меня ванну — иначе я вставать отказываюсь. Вода кажется слаще сна, который мне только что снился.

— Ножки в воду, госпожа Савская, — говорит он. Рассказывает, что про царицу Савскую ходил слух, будто у нее вместо ступней ослиные копыта: и Соломон велел затопить внешний дворик Храма, чтобы заставить ее приподнять подол, когда она направится к трону; и, размокнув в воде, ее копытца снова превратились в человеческие ступни.

— Стивен, — говорю я. — Полдевятого утра, блин.

Маркус возвращается с похорон. Сельская жизнь озлобила его и — правда, лишь на пару дней — заставила, оставаясь самим собой, притихнуть. У меня сердце за него кровью обливается; я и сама удивилась, обнаружив в себе эту бездну сочувствия, а в офисе вообще началась черт-те какая заваруха — как будто в эту бездну можно свалиться. Молчание Маркуса настораживает. Он неопасен, лишь когда начинает болтать.

Он тихо-мирно смотрит на меня, и тут телефон у меня на столе начинает звонить. Подняв трубку, я слышу всего лишь отдаленные крики с другой линии. Затем какой-то голос произносит «Прощай» так, как мог бы произнести это слово мой отец — если бы его подпускали к телефону.

— Это ты? — спрашиваю.

— Нет, — произносит голос. Это мой отец; у меня такое ощущение, будто я смотрю фильм, который разветвляется сразу на три других, и все три — не фильмы, а репортаж в прямом эфире.

— Это ты.

— Да, — говорит он, и его осмысленная интонация пробуждает ужасную надежду — надежду, плывущую по проводу угрем — надежду, что отец вернулся домой.

— Аллоэ, — говорит он.

— С мамой все в порядке?

— Маммона девять, — говорит он.

— С тобой все в порядке?

— Чет, пять. Пять четыре.

— Да, — говорю я. — Что-нибудь случилось?

— Сердечник шесть. Монтроз ноль.

— Уже знаю, — говорю я.

— Койденбех, — говорит он и вешает трубку.

— И я тоже, папа. И я тоже.

Комната полна мертвецов. Фрэнк смотрит на свои снимки. Отец шепчется с оглохшей трубкой. Маркус стоит у дверей Люб-Вагонетки со своим собственным отцом, выглядывающим из его лица, и улыбается губами, которые говорят: «Эй, жизнь, какую гадость ты мне еще подкинешь?»

Приплелся Дамьен в длинном плаще а-ля-шинель, зажав в зубах сигарету. В каком кино он сегодня проживает? «Коломбо»? «Большой сон»? Разглядывая нас сквозь свое похмелье, он дергается, точно каждое его движение — бесцеремонный монтажный переход из фильма «На последнем дыхании». Кажется, все мы тут достукались. Я смотрю на Фрэнка, но он никак не оторвется от фотографий — похоже, застрял в стоп-кадре. Джо выключилась. Я ничего не делаю — только смотрю.