Энн Энрайт - Парик моего отца

Но девочке надо расти: во все стороны, куда только получается. Есть фотография, где мы сняты в наше последнее Рождество, за миг до гибели фотоаппарата. Вот индюшка, расчлененная и напыщенная. Вот семья, улыбающаяся у камина, расступившаяся, чтобы была видна елка. Отец встал спиной к свету, дабы сделать снимок. Если верить фотокарточке, глаз у него шириной в окно.

Я сейчас расшибу коленку, чего на карточке не видно. Но сначала я швырну тарелкой в стену, чего вы тоже не сможете увидеть. Вы не увидите, как летит тарелка, как Фил толкает меня в спину, не увидите ободранную коленку, разбитый локоть, фотоаппарат, с самым естественным видом падающий из рук Бренды на пол. Приглядитесь к нашим улыбкам. Эта фотокарточка — черно-белое самоубийство. Назревающий несчастный случай.

Разумеется, идти наверх и не выходить из спальни было велено не Филу — мне. Подумаешь, я и так туда собиралась. В ванной я села на бортик ванны, поглядела на коленку, поглядела на пол и заревела. Зеркало пялилось на дверь.

Плакать в ванной у нас было принято. Казалось бы, в этом помещении совсем не та акустика, которой требует ситуация, но никого из нас это не смущало: когда тебя слышно из-за запертой двери, становится даже немножко приятно. Пробегая из одной комнаты в другую, мать мимоходом стучала в дверь. — Выше нос! — окликала она. — Все равно скоро помрем.

Правда, Фила и его гордость она всегда оставляла в покое.

На сей раз постучал отец. От удивления я отперла дверь. В ванную просочились звуки, издаваемые моей матерью. Он оказался между двумя плачущими женщинами.

— Нарыдайся вволю, — сказал он и улыбнулся. Улыбка предназначалась мне, но взгляд — зеркалу, где сосредоточенно осматривал себя парик.

— Уйди, — сказала я, озирая его голову хищными глазами. Когда дверь захлопнулась, я подошла к зеркалу, чтобы разбить его. Что только меня остановило?

Мой джемпер в зеркале был розовее своего розового цвета, но джемпер в зеркале не имел запаха. В зеркале все похоже на себя, вот только лишено чувств. Может, для этого зеркало и висит здесь как свидетель, не знающий боли. А чувствую ли я сама боль или нет — совсем другое дело. Может, и не чувствую. Может, вся боль в зеркале.

Я поглядела на свои глаза в зеркале и мне показалось, что эти глаза способны видеть. Поглядела на кровь в зеркале и испугалась, что его стекло тоже будет кровоточить. Поэтому я и мазнула по зеркалу кровью — поставила плотно-красную кляксу. И подумала, что это нас разграничило. Теперь кровь в комнате.

В контору приехал брат Маркуса. Они похожи, как две капли воды. Приоткрыл дверь и вошел, весь с виду какой-то неправильный, одетый не так, как надо, с руками неподходящего размера и неподходящим выражением глаз. Он двигался, как человек, занятый нужным и правильным делом, но все равно чувствовал себя дураком, и по лицу это было заметно.

Что он родственник Маркуса, я догадалась по глазам — у них обоих они одинаковые, тонко очерченные и опасливые. Что кто-то умер, я догадалась, когда он вытащил из карманов свои слишком крупные пятерни, но так и не сообразил, куда их деть.

Постучавшись в открытую дверь, он так и застыл перед ней, пока Дамьен не протиснулся мимо него со словами: «Полное барахло». Сегодня день студийных съемок, а Дамьенов взрывающийся зонтик отказывается взрываться. Маркус в монтажной. Я говорю по телефону с Фрэнком, который сообщает:

— Опаздываем на полчаса. Один микрофон сдох.

— А журавль поставить?

— Спасибо, Грейс. Журавль там не годится, — и другой голос вставляет:

— Ой не говори. Она добивается, чтобы звук был дерьмовый.

Прикрыв трубку ладошкой, Фрэнк осыпает меня энным количеством оскорблений, за что мне, собственно, деньги и платят. Брат подходит к одному из столов, усаживается и смотрит на меня: надо же куда-то смотреть, когда смерть зажимает тебя в угол. Дамьен в порядке эксперимента колотит зонтиком по батарее.

— Сходи вниз, — говорю я. — Покажи им, где раки зимуют.

— Ни к одной заднице не подступишься.

— Все задницы прикрыты с тыла. — Брат все еще смотрит на меня. Я перехватываю его взгляд, точно мы повязаны одной общей шуткой. — Кроме моей.

Брат берет со стола листок бумаги, осознает, что, собственно, сделал, и кладет листок на прежнее место.

— Барахло, — говорит, подходя к нему, Дамьен и бьет зонтиком по столу. Раздается негромкое «тум-м», из наконечника зонтика вырывается дымок. Брат начинает смеяться, но тут же осекается.