Энн Энрайт - Парик моего отца

— Люди небось глаза вытаращили, — говорит Опра.

— Насчет людей не знаю, — отвечает женщина. — Мне не до людей было — сама все глаза вытаращила.

В углу комнаты, на стене, отделяющей меня от внешнего мира, обои выпучились по шву и шевелятся — манящие, как расстегнутая пуговка, как струпик в ожидании руки, которая его сковырнет. Пробую отодрать обои — так, из интереса. Известное дело — если уж начнешь что-то сдирать, перестать трудно. Бумага оказывается толще, чем я предполагала. Под краской цвета магнолии — идиотическая мечта миссис О’Двайэр, оранжевые колеса сансары (некий дизайнер грезил о Тибете, а попал в Чисуик). Тут я обнаруживаю, что колеса были лишь предлогом, ибо под ними кроется нечто, умело закамуфлированное под миленький ретро-ситчик — но в действительности это самый настоящий запах и слова отчаяния, аура убитых жен, топоров, вонзенных в головы, и трупов, замурованных в стене.

Миссис О’Двайэр похоронила мужа задолго до того, как умерла сама, не оставив после себя никого, кто мог бы предъявить права на нее и наследство. «Дому нужны дети» — сказала моя мать. Она хотела сказать, что только маленький ребенок понимает в коврах, что на стенах нужно рисовать — пусть выполняют свое предназначение. Она хотела сказать, что отсутствие детей — к несчастью, но она современная женщина и держит рот на замке. Тем не менее, ее панегирики деторождению и подстрекательские замечания Опры таскаются за мной по комнате, поэтому я начинаю сдирать со стен дырявый, прокисший ситец, обнажая подложенные под него газеты. Они наклеены в несколько слоев, скрепленных так прочно, что начинаешь гадать, против какой напасти создавался этот заслон.

Из-под листа «Спортивной жизни» за 1939 год, как начинка из слоеного пирожка, вылезает на свет божий обрывок газетного анонса «Театр-Ройэл»:

Над каминной доской оказался счет из одной из тех мясных лавок, где мясо берешь с прилавка, а деньги суешь в этакий старомодный ящичек, чтобы кровь не пачкала купюры. Тем не менее на бумажке кровь — естественно, высохшая, размазанные бурые кляксы; следовательно, счет она получила от самого мясника, а в кассу денег не отдавала. А может, заплатила честно, а кровь попала на бумажку каким-то другим путем. Купила она одну баранью отбивную. На обороте, женским почерком — список: «Отбивная. Отбивная. Отбивная. Отбивная. Котлета».

Я продвигаюсь вдоль стены, ритмично и яростно сдирая бумагу, чувствуя себя одураченной — а газеты тянутся за моей рукой бинтами и лоскутками. Обнажается штукатурка старомодно-розового цвета; когда я скребу ее ногтями, зубы у меня начинают ныть, фолликулы на предплечьях протестующе сокращаются и волосы решительно встают дыбом. К бумаге пристали розовые хлопья с острыми краями, но какими-то неопределенными контурами. Они скрывают под собой целые слова и фразы; иногда отлетают, как короста, оставляя на листке оспины смысла; порой бумажка рвется под моей рукой, оставляя на стене язычок-серединку.