Борис Штейн - Контрафакт

Леонид Петрович поссорился со своим миллионером, и был, на наш взгляд, неправ.

Вообще-то Иван Моисеевич нравился Леониду Петровичу. Больше того: Леонид Петрович им восхищался. Восхищался его неугомонной энергией, порывистостью и быстротой принятия решений. «За такими будущее – не без восторга размышлял Леонид Петрович. – Пионеры, заселившие Америку, были людьми такого же авантюрного склада и избыточной энергии. Джеки Лондоны». И когда Шалун поручил Леониду Петровичу подыскать ему недвижимость в Подмосковье, тот взялся за это дело с энтузиазмом. Он выискивал объявления, встречался с хозяевами дач и загородных домов, фотографировал объект со всех сторон. Но как-то все получалось впустую: ни один вариант не устроил Ивана Моисеевича. Между тем пустые хлопоты эти времени заняли больше месяца.

Иван Моисеевич разочаровался, что было логично и правильно. Он взял да и понизил зарплату Леониду Петровичу в три раза. Леонид Петрович тоже возмутился, что было тоже логично, но не правильно. Логично, потому что любой возмутится, если ему в три раза урежут зарплату. А не правильно, потому что – кто же станет платить большие деньги работнику, не давшему результата? Тогда Иван Моисеевич предложил Леониду Петровичу написать заявление об уходе. Леонид Петрович поджал губы и написал. Он долго потом возмущался поведением Ивана Моисеевича, и был, разумеется, неправ. Вот так и окончилась, не успев развиться, первая бизнес-служба Леонида Петровича.

Выпустил ли Иван Моисеевич обещанные тома, Леонид Петрович так и не узнал. Но несколько томов выпустил точно. Базой для выдачи подписных талонов Шалун выбрал магазин «Военная книга» на Садовом кольце, о чем и сообщил в газетах. И вот со всего еще не распавшегося Советского Союза стали съезжаться в Москву любители приключенческой литературы. В «Военной книге» в тамбурах поставили столики, за которыми сидели все абсолютно сотрудники Шалуна, обложенные талонами, списками и компьютерными распечатками. В течение месяца от «Военной книги» почти до метро «Красные ворота» бурлила очередь. Ну ладно, не до метро, но по крайней мере до ближайшего перекрестка. Этот хвост можно было сравнить разве что с очередью за водкой в горбачевские времена тотальной борьбы с алкоголем.

Вадик терпел, терпел, да и написал Лешке письмо. Это было не просто письмо, а прямо-таки поэма тоски и томления. Вадик сообщал, что он, во-первых, скучает по брату, а во-вторых, работы у него нет до такой степени, что не на что купить даже дешевых сигарет и приходится крутить самокрутки и «козьи ножки». Дома-то еще ничего, а как на улицу выйдешь, «козью ножку» не закуришь – от людей стыдно. Поэтому если Лешка худо-бедно пристроился в Москве, то пусть приблизит и брата, а брат уже себя оправдает, не подведет. В письме были такие, например, трогательные обороты, как «начинаю понимать голодного волка, который воет на луну», или «я без тебя, как человек в одном ботинке: ни босой, ни обутый», и так далее. Заканчивалось не менее трогательно: «Возьми меня, Леша, я старательный». Заклеив конверт, написал красиво, плакатным шрифтом: «Москва, Центральный телеграф, до востребования», потому что постоянного адреса в Москве у Лешки пока еще не было. Отправил не из частного сектора, а из города, с центральной почты, чтобы скорей дошло.

Лешку письмо растрогало, и Вадик вскоре получил ответ. Лешка писал, что сам еще не встал на ноги, но Вадик пусть приезжает, куда-нибудь Лешка его пристроит. Прибыть в Москву следует в любой понедельник, потому что этот день у Лешки выходной и он сможет самолично Вадика встретить. Только пусть Вадик даст перед отъездом телеграмму – тут уж Лешка написал адрес, по которому в настоящий момент проживал. Телеграмма из экономии должна состоять из слова «еду» и номера поезда. Можно было бы и без слова «еду» обойтись, но на почте, чего доброго, подумают, что это какой-нибудь шифр, например, – шпионский, и телеграмму возьмут да и не примут.

И Вадик поехал в Москву. А что ему! Продал задешево часы, оставшиеся от лучших времен, купил сидячую плацкарту и поехал. И все бы ладно: от безденежья уезжал, от безработицы, к тому же – к Лешке, старшему братику, рядом с которым ничего было не боязно в жизни. А вот не было веселья, сжималось что-то внутри, да и горло нет-нет, а перехватит. Он чувствовал, что уезжал надолго, что отрывался от теплого своего лежака в родной хате, от отца-матери, ото всего, что прежде и не замечалось, а тут – нате вам – выперло на передний план и не дает радоваться будущей жизни. Самодельная ремонтная мастерская, где немало с Лешкой пота пролито и без счета говорено друг с дружкой, конь Серко, такой родной и понятливый, точно родственник, только что говорить не умеет, и то порой кажется, что вот-вот заговорит. Гуси, куры – тоже себе на уме, в особенности – гуси. Казалось бы, что в них: «га-га», да «га-га», а вот лезут перед глазами, нагло вытягивая шеи, чем дальше от города Братство отстукивает поезд на стыках, тем сильнее лезут, окаянные, чтоб им пусто было! Вот и попробуй тут не закури! Вадик нащупал в кармане ополовиненную пачку «Явы» и вышел в тамбур. «Ява» – не «Марлборо», конечно, но уж и не самокрутка и даже не «Прима». На людях закурить не зазорно. Вадик курил, посматривая в окошко. Поздняя осень хороша в этих местах! Деревья все сплошь стояли в золоте: клены желтые, каштаны – красные с прозеленью, а уж березки-то, березки – все в монетах старой чеканки, как Вадик их себе представлял. А этот чистый желтый цвет кленового листа!