Себастьян Фолкс - И пели птицы...

— Чудесно, Боб. Спасибо вам огромное. Когда можно забрать книжку?

— Приезжайте, если вам удобно, на уикенд. Я отправил вам пару страниц утренней почтой. Две последние, потому что с них я и начал. Если почтальоны не бастуют, письмо придет завтра утром. Хотя от них всего можно ожидать, ведь так?

— Еще бы. Ладно, буду ждать утра.

— Ну да, — сказал Боб. — Знаете, выглядит все это мрачновато. Выпейте немного перед тем, как читать.

— Конечно, Боб, вы же меня знаете. Еще раз — спасибо.

Роберт позвонил после полуночи, когда она уже уснула. Элизабет сразу сказала ему, что у нее будет ребенок. Вообще-то она собиралась уведомить его как-то помягче, но спросонья у нее это не получилось.

— Кто отец, я никому не скажу. Сохранить это в секрете труда не составит, — сказала она.

Роберта услышанное потрясло.

— Мог бы и обрадоваться, — попеняла ему Элизабет.

— Дай мне время, — ответил он. — Я рад за тебя, а со временем обрадуюсь и за себя, и за ребенка. Ты просто дай мне время привыкнуть ко всему.

— Дам, — сказала Элизабет. — Люблю тебя.

Назавтра, в субботу, пришло письмо от Боба.

Элизабет отложила его до после завтрака, а поев, аккуратно вскрыла ножом. Боб воспользовался старым коричневым конвертом от какого-то каталога не то официального письма, наклеив сверху бумажку с ее именем и адресом.

Конверт содержал два листка тонкой и хрусткой белой бумаги. Волновалась Элизабет необычайно. И, едва увидев старательно выведенные черными чернилами слова, поняла, что получила именно то, чего желала.

Хорошо было услышать в трубке старческий голос Грея, произносивший отрывистые фразы; обрывки воспоминаний, мелькавшие в бормотании Бреннана, наполняли ее трепетом. Но теперь она держала в руках прошлое, оживавшее в исписанных паутинным почерком листках.

Она начала читать.

Не понимаю, как пролетели эти дни. Ярость и кровь ушли. Мы сидим, читаем. Всегда кто-то спит, кто-то прохаживается. Приносят еду. Мы читаем не книги, только журналы. Кто-то ест. И всегда есть другие, незамечаемые либо отсутствующие.

После смерти Уира я как-то отдалился от реальности. Ушел в дикую глушь за пределами страха. Время, которое я знал, наконец-то упало в обморок. Я получил этим утром письмо от Жанны. Она уверяет, что с нашей последней встречи прошло два месяца.

Солдаты прибывают из Англии как посланцы неведомой земли. Что такое мирная жизнь, представить мне не по силам. Не знаю, как смогут просто жить люди, которые меня сейчас окружают.

Единственное, что иногда вырывает нас из оцепенения, — воспоминания о погибших. В разрезе глаз какого-нибудь новобранца я узнаю Дугласа или [имя нрзб, Риви?]. И воображение заставляет меня цепенеть. Я вижу, как лопается летним утром его череп, едва он склоняется над упавшим товарищем.

Вчера пришел поговорить с нами связист, и его жестикуляция напомнила мне У. Я вдруг ясно увидел его — не распростертым в грязи, каким видел в последний раз, но выбирающимся с безумными глазами из шахты. Картинка задержалась только на миг, затем время снова впало в обморочное состояние и потекло куда-то мимо меня.

Назавтра вызван к Грею. Возможно, и он чувствует то же самое.

Мы не презираем артиллерийский обстрел, просто лишились сил, потребных для того, чтобы его бояться. Снаряды рвутся в резервной траншее, а мы продолжаем разговаривать. Кровь льется по-прежнему, но никто ее не замечает. Мальчишка с оторванными ногами лежит у полевой кухни, из которой разливают чай. И все переступают через него.

Я пытался сопротивляться сползанию в нереальный мир, но мне не хватило сил. Я устал. Теперь устал и душой.

Много раз я ложился спать, мечтая о приходе смерти. Я чувствую себя недостойным. Виноватым в том, что выжил. Смерть не придет, я обречен вечно плыть по течению настоящего времени.

Не знаю, за какие дела я осужден на такое существование. Не знаю, что натворил кто-то из нас, чтобы вытолкнуть мир на его нынешнюю противоестественную орбиту. Нас ведь отправляли сюда всего на несколько месяцев.

Никто из детей будущего поколения никогда не узнает, на что это было похоже. Они этого никогда не поймут.

Когда все закончится, мы тихо смешаемся с живыми и ничего им не скажем.

Мы будем разговаривать, спать, заниматься повседневными делами — совсем как люди.

Мы запрем все, что видели, в безмолвии наших душ, — там, куда не сможет пробиться ни единое слово.