Себастьян Фолкс - И пели птицы...

— Прошу меня простить, сэр. Вы пока выбирайте, а я обслужу другого покупателя.

Продавец отошел, оставив Стивена в замешательстве: он затруднялся с выбором и не мог понять причин неприязни продавца. С другим покупателем, крупным мужчиной за пятьдесят, в дорогом пальто и фетровой шляпе, продавец вел себя куда обходительнее. Мужчина отобрал несколько вещей, попросил записать их на его счет и удалился грузной походкой, словно и не заметив Стивена. Улыбка продавца замерзла, а после истаяла. От Стивена он держался на расстоянии.

И в конце концов сказал:

— Не хочу подгонять вас, сэр, но если предлагаемый нами выбор вас не устраивает, возможно, вам будет лучше заглянуть в другой магазин.

Стивен, не поверив своим ушам, уставился на него. Лет тридцати пяти, редеющие рыжеватые волосы, аккуратные усики.

— Мне трудно выбрать, — сказал Стивен. Нижняя челюсть его, когда он произносил эти слова, еле двигалась. Он вдруг понял, как сильно устал. — Извините.

— Вот я и думаю, быть может, вам лучше…

— Вы не хотите, чтобы я здесь торчал, так что ли?

— Дело не в этом, сэр, я…

— Давайте вот эти, — он ткнул пальцем в пару лежавших к нему ближе других рубашек. Лет десять назад я дал бы ему в зубы, подумал Стивен. Теперь же он расплатился и ушел.

Выйдя из магазина, Стивен набрал полную грудь густого воздуха Пикадилли. По другую сторону улицы виднелась арка парадного подъезда отеля «Риц», его составленное из электрических лампочек название. В двери отеля входили женщины в коротких меховых шубках и их кавалеры в черных шляпах и элегантных серых костюмах. Судя по лицам кавалеров, они шли в отель решать безотлагательные вопросы, имевшие для финансов страны и международных отношений такое значение, что у этих мужчин не было времени даже на то, чтобы заметить заискивающую улыбку швейцара в цилиндре и с золотым аксельбантом. Они исчезали за стеклянными дверьми, колыхнув полами мягких пальто, не обращая внимания ни на улицу, ни на чьи-либо жизни, кроме своих.

Стивен немного понаблюдал за ними, а после пошел, помахивая армейским саквояжем, к Пикадилли-Серкус и купил там газету. В стране разгорался финансовый скандал; на одном из заводов Манчестера произошел несчастный случай. Новости о войне на первой странице отсутствовали, хотя дальше, рядом с письмами читателей, сообщалось о передвижениях Пятой армии и расхваливалась искусная тактика ее командующего.

Чем дальше шел Стивен, тем большую изолированность от окружающего ощущал. Он любовался гладкостью ничем не поврежденной брусчатки. Радовался тому, что столица живет обычной жизнью, но не чувствовал себя ее частью. Неприятно, конечно, когда к тебе относятся не так, как к обычным гражданам, но ведь это происходит в стране, в которой ты какое-то время просто не жил; странно другое — твое присутствие здесь воспринимается не просто с безразличием, но с недовольством. Он провел ночь в маленьком отеле на Лестер-сквер, а утром взял такси и поехал на Ливерпуль-стрит.

Поезд до Кингс-Линна отправлялся в полдень. Стивен успел заглянуть в парикмахерскую, постричься и побриться, затем купил билет и вышел на платформу. Он забрался в полупустой вагон, неторопливо выбрал себе место. Сиденья в вагонах «Большой восточной железной дороги» были обшиты чистым плюшем. Стивен опустился на угловое, достал книгу. Поезд дернулся и, неспешно лязгая, отошел от перрона, а затем набрал скорость, покидая закопченные, застроенные одинаковыми домами улицы северо-восточного Лондона.

Вскоре Стивен обнаружил, что не может сосредоточиться на книге. Собственная голова казалась ему слишком мутной и оцепенелой, чтобы следовать за нехитрым сюжетом. В конечностях ощущалось некоторое онемение, не связанное с ноющей усталостью в теле, — выспался Стивен в отельном номере вполне прилично, завтракал в поздний час утра. И тем не менее голова практически не работала. Он мог лишь сидеть и смотреть на скользивший мимо пейзаж. Поля освещало весеннее солнце. Кое-где их прорезали ручьи и спокойные речки. Пару раз Стивен замечал серые церковные шпили на возвышениях холмов или скопления фермерских построек, но большей частью видел только плоские, судя по всему заброшенные, пахотные угодья, глубокая влажная почва которых проходила через воспроизводимый до тонкостей кругооборот роста и распада — день за днем, ночь за ночью, под холодным сырым небом, — невидимый, но безжалостный процесс, тот же, что и во все минувшие столетия, не нуждающийся в присмотре.