Юрий Герт - Ночь предопределений

Он смотрел на Феликса, по-прежнему слегка забегая вперед и склонив набок голову.

Наглый парень, подумал Феликс. Вдобавок он, кажется, и выпил… Куда мы идем?.. Они шли по той самой дороге, между спящих, облитых лумой домишек, которая вчера вывела его с Айгуль к морю. Его раздосадовало то, как точно, уловил этот юнец утреннее его состояние и теперь выкладывал — без всякого смущения, напротив, радуясь тому смущению, которое испытывал Феликс, слыша его слова.

— Между прочим, — сказал он, останавливаясь, — допустим, у вас имеются основания, чтобы именно так, а не как-то иначе истолковать мое поведение, допустим… (Пока он проговаривал эту длинную фразу, Сергей по-прежнему, зрачки в зрачки, наблюдал за ним с откровенной насмешкой). Но вы должны согласиться, что и у меня достаточно оснований, чтобы истолковать ваше поведение как… Ну, мягко говоря, бесцеремонность…

— Или, еще проще, хамство? — закруглил Сергей. — Так вы хотели сказать?

— Пожалуй. Вы не знаете меня, я вас, и увидевшись впервые, не сказав друг другу и десяти слов…

Не то, поморщился он, не то…

— Ну нет, — сказал Сергей, улыбаясь. — Тут вы ошибаетесь… — Он улыбнулся одними губами, глаза смотрели строго, и было в них какое-то сознание права так на него смотреть… — Ну, нет. То есть это вы меня видите в первый раз, а я вас — нет… Я вас еще лет десять назад видел, когда вы к нам в школу приезжали. На вас еще был свитер, толстый такой, из верблюжьей шерсти что ли… (Да, да, вспомнил Феликс, что-то такое было…) Вы… Знаете вы, чем вы для нас были?.. Мне казалось, я тогда наново родился. Да не только я!.. И на журфак я пошел, потому что вы меня на это натолкнули! Еще бы, на всей планете — бой со злом, бой за справедливость, честность, правду! Как тут оставаться в стороне? Если ты человек, а не козявка, не букашка…

Было смешно и немного страшно смотреть, на него, на то, как он раскачивался, руки в карманах, напряженный, натянутый, как струна, и лицо его, под яркой луной, казалось совсем белым.

— Я и потом не пропускал ни одной вашей вещи, ни одного рассказа. Все собирал, из журналов выдирал. Только зря! Уже ничего такого больше не было. То есть было, конечно, и такое, что нравилось, и даже как-то цепляло, но все это так… Ну, еще одна повесть, еще один рассказ… И только. А чтоб такое!.. — Он выдернул руку из кармана и на уровне груди потряс распахнутой пятерней, как если бы на ней поместилась пудовая, едва удерживаемая гиря. — Такого нет, больше не было!

Молодость и жестокость, — Феликс внутренне поежился.

И в особенности молодость бывает жестокой, когда она права… Как будто в правоте уже заключено некое право на жестокость…

Он подумал еще и о том, что долгое время — во всяком случае — тогда, тогда… — он и сам выступал по праву молодости, и вот теперь стоит перед нею, лицом к лицу, и все в нем тоскует о жалости и пощаде…

— Так что когда мы здесь встретились, для меня уже никакой неожиданности не было… Я знал, чем все кончится, великолепно знал! — Он придвинулся к Феликсу, пригнулся, глаза у него блеснули, голос помягчел. — Но ведь случается, что знаешь одно, а чувствуешь другое. Так и я. Когда я узнал, что моим соседом по номеру будете вы, что меня к вам переводят… Ну, это же все равно что сказка или анекдот, чтобы так случилось на самом деле — в такое трудно поверить! И я все ждал вас вчера, вспоминал про первые ваши книги, про то, что читал их еще мальчишкой… Ну и рассентиментальничался. Да и надо же было убедиться! Вот я и ждал с утра вас, чтобы поговорить. Проснулся — вы ушли. Потом увидел вас в чайной, в этой вашей компании… И сразу почувствовал — ни к чему… Ни к чему это не приведет! Так оно и вышло. Так что вы не думайте, — он прищурился и ухмыльнулся, — не думайте, что сильно меня удивили. Я все наперед знал. Что вас — такого, как раньше, — уже нет, давно нет… Нет! — повторил он мстительно, вглядываясь в лицо Феликса, стремясь не упустить отразившегося на нем смятения, вызванного бьющими наотмашь ударами.

Они вышли на берег, плоско уходящий в обе стороны и неприметно сливающийся с едва рябящей, едва колышущейся в полосе лунного света равниной моря. Где-то на горизонте слабой искоркой, готовой вот-вот погаснуть, поблескивало судно, идущее то ли на Баку, то ли на Красноводск. Феликс вдруг почувствовал, что его слова ничего не объяснят, не докажут здесь, под этой луной, под этим безмерным небосводом. Все, что было там, за ними, отсюда казалось миражом. Все было миражом — кроме этой тверди под ногами, кроме неба, кроме сонно дышащей воды…