Юрий Герт - Ночь предопределений

— Забавно, — проговорил, помолчав, Карцев. Он внимательно, с нарастающим интересом, слушал Феликса. Но и недоверие в нем нарастало, он как бы отдалялся, отступал куда-то, как если бы увеличивалась и становилась холоднее, льдистее толща его очков. — Беловодия?.. Нет, не слышал. Не приходилось…

— Еще бы, — улыбнулся Феликс, — ее ведь сочинил сермяжный, коллективный, так сказать, Томас Мор, обитавший на Урале, на Алтае, в Топозерских пустынях… Такому памятников не ставят.

— Но все же… В эпоху пара и электричества… Все-таки это анахронизм, вы не находите? Этакая милая, поэтичная, но дичь!

— Как сказать… Ходоков в Беловодию было немало — за два века, из разных мест. Вы уверены, кстати, что из ваших предков никто не мечтал о ней, не слыхивал — по крайней мере? Или вы… До какого колена вы своих предков знаете?

— Деда помню, он жил в Вологодской губернии. Крестьянствовал, извозом занимался, как и прочие мужики… А дальше — потемки, — признался Карцев.

— Но не из абстракции же вы возникли!.. Просто память коротка у нас на Руси, — без упрека сказал Феликс. — Я тоже не помню, не знаю никого дальше деда… Но представьте, допустите на одно мгновение, что меж уральцев или, скажем, отданных в солдаты раскольников — а такое не было редкостью — тут, где мы с вами сейчас находимся, проживали люди, искренне верящие в страну Беловодию. Может быть, даже сбегавшие туда, через такыры, пески, по окаянной жаре… Может быть, их-то и полосовали шпицрутенами — там, на плацу… И засыпали потом песочком — внизу, на кладбище… Вы, кстати, были на местном кладбище?

— Не пришлось.

— Могу проводить. Но скажите, будь это все не одни допущения и фантазия — про страну Беловодию и все остальное… Неужели это никак не отозвалось бы в вашем проекте?

— А вы… Знаете, кто вы? — Карцев склонил голову на правое плечо и произнес врастяжку, нараспев: — Вы — дьявол… Эдакий кроткий, улыбчивый дьявол… Но глаза выдают, адское пламя в глазах… Да, — вздохнул он, — вы дьявол.

— С Евангелием в руке, — рассмеялся Феликс, приблизив к глазам Карцева раскрытую книгу.

— Тем более… — Тот взял ее, полистал, пристально поглядывая при этом на Феликса, и вернул с довольно безразличным видом. — Как это там, в том месте, где сатана искушает Иисуса? Где он обещает ему власть над всеми царствами земными — «и славу их»… Там, по-моему, так и сказано: «и славу их…»

— Можно поискать.

— Не надо. Я только хотел сказать, что вы гораздо большим искушаете, гораздо! Но Иисус устоял и ответил: «Изыди от меня, сатана!» Вот и я вам… И я вам предлагаю, — он встал, потянулся и присел пару раз, с хрустом сгибая ноги, — предлагаю спуститься в дол, то есть в гостиницу, а потом пойти позавтракать. Пора… — Он первым стал спускаться, давая понять, что разговор закончен.

Убежденный, что Феликс непременно подчинится и последует за ним, прыгал он с камня на камень или скользил, как на лыжах, на широких ступнях по песку. Феликс ощутил себя уязвленным, наказанным за чрезмерную откровенность. Тем более, что он и вправду, сам не зная отчего, спускался за Карцевым.

Но когда они были уже на середине склона, Карцев остановился, подождал Феликса и сказал — негромко, а в конце снизив голос до шепота:

— Все это нужно нам с вами, потому что мы интеллигентные люди… А народу… Поверьте, я имею право, я сам — народ, я знаю, что это такое, я из мужиков вырос… Народу — на хрена все это народу нужно?..

— И потому, — он уткнулся пальцем Феликсу в грудь и низким голосом диакона запел: — Истинно, истинно говорю — изыди от меня, сатана!..

Он подтянул тренировочные штаны и с хохотом побежал вниз, в пролом в заборе, которым был обнесен дворик гостиницы.

Феликс, ускорив шаги, посмеиваясь, последовал за ним. Странно, однако от последних слов Карцева он почувствовал непонятное… а в общем-то и понятное — облегчение.

А в общем-то — вполне понятное… Карцев произнес вслух то, что и сам Феликс, в минуты отчаяния, повторял про себя не раз, он только заострил его мысли до предельной выразительности: «На хрена…» Вот именно, — подумал Феликс, — на хрена!..

Однако было что-то роняющее в том, как легко принял он снисходительно-покровительственный тон Карцева и с какой готовностью последовал за ним… Он задержался возле пролома, уже намереваясь плечом вперед протиснуться между досок, но вдруг повернулся и зашагал вдоль забора, увязая ногами в еще сыроватом с ночи песке.

Улица, тянувшаяся под горой, оборачивалась сюда задами дворов, с полным равнодушием открывающих свою сокровенную жизнь постороннему глазу. Повсюду виднелись пирамиды кизяка, прокопченные летние печурки, сараи с отверстыми темными зевами, в глубине которых что-то шебуршало, блеяло или похрюкивало. Среди мусора, вяло квохча, бродили серые, будто присыпанные песком куры. Казалось неловким засматривать внутрь, поверх или сквозь неплотные ограждения, встречая лица простоволосых, едва с постели, женщин, тут же поспешно юркавших за какое-нибудь укрытие, и босоногих ребятишек, очумелых от сна, потягивающихся среди двора со сладкой позевотой — и внезапно пробуждающихся при его приближении, провожая незнакомца любопытным и подозрительным взглядом.