Юрий Герт - Ночь предопределений

— Так вы никогда и не узнали, кто это был?

— Не узнал.

Она смотрела на него, сидя вполоборота, не двигаясь, положив подбородок на стиснутую в кулак руку и упираясь в колено острым локотком. Пока он говорил, она незаметно стянула босоножки и затолкала их под скамью. Было так светло, что на ее маленьких ногах, упершихся в днище лодки, выделялись узкие светлые полоски от ремешков.

Он замолчал — она сидела все так же, неподвижная, затихшая, не меняя неловкой, напряженной позы и словно не чувствуя ее напряженности, неловкости. Казалось, она ловит, впитывает каждое его слово и теперь ждет продолжения. Но при этом, помимо слов и всего, о чем он говорил, она хочет найти, понять что-то, стоящее за его словами. Это смущало, как если бы он обнаружил, что за ним наблюдают со стороны.

— Я разболтался, — сказал он. — Грешно столько болтать в такую ночь…

— Наоборот, — задумчиво, нараспев, произнесла она, по-прежнему не отрывая от него взгляда. И попросила — Говорите…

Он улыбнулся — до того требовательно это было сказано.

— Да о чем же?

— Не знаю… Расскажите еще что-нибудь о себе.

— Вам интересно?

Она промолчала. Обиженно, так ему показалось. Как если бы для него само собой должно было разуметься, что ей важно услышать о нем самом.

— Вы скрытный…

— Это я-то?..

— Вы очень скрытный. — Она говорила медленно, как будто с трудом выдавливая каждое слово, преодолевая что-то в себе. — Вы всегда приезжаете, расспрашиваете, вникаете во все, за всеми наблюдаете… Я разве не вижу?.. А если говорите, так только о деле. И я для вас, конечно же, всего-навсего экскурсовод, младший научный сотрудник музея. Короче, музейная крыса… Да, да! — упрямо повторила она. — И вам странно, если вдруг музейная крыса…

— Айгуль! — Он взял ее за руку и сжал, сдавил тонкое запястье. Сейчас она заплачет, подумал он. — Айгуль!.. — Он положил вторую руку ей на плечо и погладил — осторожно, как ребенка. Плечо было твердым, не отвечающим на его ласку. — Это вы для меня — музейная крыса?..

— Ну ладно, — неохотно согласилась она, — пускай не крыса, пускай — музейный мышонок… Тем хуже. Разве не правда?..

Он не ответил. Не знал, что ответить. Чувствовал, что любой из его ответов был бы ложью. Каждый раз, собираясь сюда, он думал о ней, заранее радовался встрече. Он посылал ей открытки, книги, делал иногда небольшие подарки… Но, в сущности, воспринимал ее лишь как частицу, живую и яркую деталь какого-то сложного, сумбурного целого, где прошлое переплеталось с настоящим, где сотни людей, большинства из которых давно уже не было, так или иначе скрещивали свои пути на этой мало кому известной точке, на городке, стоящем на границе пустыни и пахнущего сероводородом моря… Он не ждал этого порыва, всплеска и теперь был застигнут врасплох.

Где-то на дороге тусклым светляком вспыхнули фары и натужно профыркала машина. Ей отозвался горячий, заливистый собачий лай — и снова все стихло, замолкло, только волны шуршали, накатывая на берег и с ленивым плеском ударяясь в корму лодки.

Он выпустил из пальцев ее прохладное запястье, но правая рука по-прежнему лежала у нее на плече. От ее волос пахло чем-то слабым и нежным, едва уловимым, как пахнут самые ранние цветы на прогретых солнцем проталинах. И плечо под его рукой казалось теперь таким же хрупким, ломким, как первый весенний стебелек. Она сидела не шелохнувшись, будто боясь, что при малейшем движении рука соскользнет с ее плеча.

— Когда это было? — вернулась она к прерванному разговору, потому ли, что ей и в самом деле хотелось что-то понять, продолжить, или из упрямого желания его испытать. — Ну, когда вы возвращались домой, а кто-то позади пел разные арии…

— Сразу же после войны, в первое… Нет, пожалуй, второе лето. (К чему ей эта точность? — подумал он, усмехаясь над собой, над своей засуетившейся памятью.) Вас еще и на свете-то не было, вот когда это было. (О господи, вздохнул он про себя, — как же давно это было… И неужели со мной?..)

— А мне кажется, я была, — в лад ему, но очень тихо вздохнула Айгуль. — Вы так хорошо это описали… Дорогу, и как он шел позади и пел, этот ваш незнакомец…

(«Хорошо говорили… Хорошо описали»… — повторил он с внезапной и не известно кому адресованной досадой. — Ведь и я ей кажусь кем-то другим.)

— Это не оттого, что я хорошо описал, а оттого, что для нас с вами реально то, что для нормальных людей давно перестало быть реальностью. Зигмунт, Аполлония… Вот вам и кажется…