Юрий Герт - Ночь предопределений

Как бы там ни было, — закончил Феликс (и это было тоже для нее, и скорее для нее, чем для Темирова, словно ушедшего в себя, по нему трудно было определить, слышит он Феликса или не слышит), — подумайте, Казеке, над тем, что мы говорили… Подумайте, постарайтесь нас понять… Разница между людьми не в том, что одни способны на борьбу и жертвы, а другие — не способны… Просто одни верят что жертвы эти имеют смысл, а другие — нет…

Жаик поднялся и обнял его, растроганно трепля по спине. Карцев поймал и пожал ему руку. Гронский тяжело заворочался, заскрипел пружинами, вставая с кровати.

— Что же, — произнес он, заложив большие пальцы обеих рук за туго натянутые подтяжки на выпуклой груди, — что же… — Он посопел, как бы настраиваясь, собираясь с мыслями. — Все, что можно… Что нужно было сказать… м-м-м… уже сказано… И мне остается…

Он был, конечно, менее великолепен, чем на сцене, сейчас, в полосатых подтяжках и домашних, на босу ногу шлепанцах… А возможно и более, подумал Феликс, возможно… Он поменялся с Гронским местами, теперь тот стоял посреди номера, отбрасывая на заднюю стену и дверь огромную плотную тень.

— … совсем немного, — сказал Гронский. Но тут из-за его спины, из тени, лежащей на стене черным сгустком, с воздетыми к потолку, сплетенными руками метнулся Спиридонов.

— Казбек!.. — возопил он неистовым, рыдающим голосом, — Казбек, дорогуша!.. Пошли ты их всех к собачьей матери!.. Хочешь — на колени стану, только пошли!..

Он, как на ходулях, качнулся на длинных ногах, когда Карцев ухватил его за локоть. «Пьяная скотина», — пробормотал тот сквозь зубы, выталкивая Спиридонова в коридор без особого, впрочем, сопротивления с его стороны.

В распахнувшейся двери мелькнули, а потом уже и протиснулись в номер, очевидно, таившиеся где-то поблизости Бек Рита и Вера.

— Так вот, — продолжал Гронский, с присущим ему самообладанием делая вид, будто ничего не случилось. — Вы слышали, о чем тут мы говорили, и, конечно, понимаете, что мы хотим вам добра… Только, только добра, — повторил он, поправляя на носу очки, подсаживая их ближе к глазам: — Только добра… И вы будете… Нам бы хотелось, — поправился он, но голос его все равно звучал отрывисто, резко, — нам бы хотелось, чтобы впредь вы вели себя как благоразумный человек… — Феликс не слышал, что говорил Гронский дальше.

Он не слышал слов, не вслушивался в них, он слышал только голос гипнотизера, густой, завораживающий, его властные повелительные интонации. «Чушь, — сказал он себе, — выдумка… Расстроенное, развращенное воображение…» Его покачивало, как на волнах, и было странно, что другие этого не чувствуют.

Айгуль сидела за столом, напряженно сгорбясь, сжимая в кулаке скомканный листок.

— Вы меня поняли?.. — сказал Гронский. И, не услышав ответа, произнес, уже с утвердительной интонацией: — Поняли, поняли…

Темиров привстал, ножки кресла скребнули по полу. Он потянулся к лампе погасшей сигаретой, ее черный, обугленный кончик завис над стеклом. Он вздрагивал, пальцы у него вздрагивали, а лицо было в густой испарине и блестело, как смазанное маслом.

Он прикурил и затянулся — глубоко, не ртом, не легкими всем телом, казалось, вдохнув ядовитый, едучий дым.

— Ладно, — сказал он. — Я все понял. Спустя минуту они ушли — впереди Темиров, за ним, кутаясь в слишком просторный для нее плащ, Айгуль. Ну и подонки же мы, глядя им вслед, подумал Феликс.

— Ну и подонки же мы, — сказал он Карцеву, когда перед сном они вышли покурить. — Господи, какие подонки… — Вы так думаете? — сказал Карцев.

Находясь в ссылке в этом далеком краю, я провел там девять долгих лет и неоднократно пересекал его обширные пространства, иногда пешком, а чаще всего на лошади. Часы, проведенные с карандашом в руках, были для меня лучшими в тот период. Это были часы вдохновения и забвения жгучей печали. Между мною и природой возникло тесное сближение, я получал ответы на мучившие меня сомнения. Если мне случалось оставаться на одном месте по нескольку дней, то я осваивался с огромными просторами, лежавшими вокруг, и открывал во всем, даже в отдаленной линии горизонта, на котором вырисовывалась лишь какая-нибудь одинокая скала, своеобразную красоту этих мест.