Юрий Герт - Ночь предопределений

Тем временем уже и утро кончилось, и благословенный холодок сменился зноем, как всегда после пыльной бури, еще более неистовым. Но то ли в степи, то ли в движении жара ощущалась меньше, а может быть, защищаясь от действия палящих лучей, организм погружался в состояние, подобное анабиозу, так или иначе, Феликс все явственней ощущал постепенно заполнявшее его чувство покоя, какой-то блаженной отупелости, когда прошлое, не исчезая, отступает куда-то в сторону и становится как бы не твоим прошлым, и в это прошлое — как бы чужое, не твое — уходит и то, что случилось совсем недавно… Уходит — и уже не в силах ни слишком тревожить, ни волновать.

Он краем глаза посматривал в окно, на плывущую мимо блеклую полуденную степь, и краем уха прислушивался к тому, что говорил Бек об Утуджяне. Он задал Беку какой-то вопрос, и тот, оторвавшись от книги (по тюркскому средневековью, понял Феликс, через плечо пробежав несколько строк), в ответ заговорил о подземных сооружениях, суперсовременных, вроде убранных в глубину гаражей, рынков, универмагов, железнодорожных вокзалов и станций метро, а от них перекинулся к супердревним — катакомбам, пещерным жилищам и храмам.

Он говорил, будто лекцию читал, с обычной методичностью, ясностью, но то ли монотонность его голоса, чересчур тихого и ровного, то ли что-то еще в Беке раздражало его сегодня.

Он не столько слушал Бека, сколько смотрел, отвалясь на пружинящую спинку, в окно, и голос Бека терялся, таял в таком же монотонном урчании мотора, в звуках голосов Карцева и Спиридонова (на редкость, впрочем, сегодня молчаливого и даже подавленного), в голосах Риты и Веры, загоравшихся смехом всякий раз, когда автобус начинало потряхивать и подкидывать… Его порядком разморило, и Феликс рад был, когда они въехали в аул из нескольких домишек и Жаик, выйдя из притормозившего «газика», в который Чуркин усадил его и Гронского, помахал рукой, сигналя Кенжеку.

Из дома, перед которым они остановились, вышла старуха в покрывающем голову и плечи кимешеке и, несмотря на жару, плюшевой безрукавке. На ногах у нее были глубокие резиновые калоши. Пока они с Жаиком разговаривали, обрадованно улыбаясь друг другу и чему-то смеясь, все вышли из машины размяться. Возле дома были привязаны два верблюжонка, умилительно-забавные, нелепо-изящные на своих высоких ножках, чем-то напоминающие акселерированных школьников-старшеклассников.

— Прелесть какая! — сказала Вера, широко распахнув глаза. Но когда Айгуль потянула ее за собой к одному из верблюжат, она вскрикнула и уперлась. Ее едва удалось уговорить потрогать его, коснуться нежной, как пух одуванчика, шерстки. Впрочем, спустя, минуту она уже освоилась, и пока Айгуль, успокаивая, трепала верблюжонка по нервной большеглазой морде, Вера с удивленной и восторженной улыбкой оглаживала его бархатный горб.

Вода в колодце, находившемся вблизи дома, была прохладной, но солоноватой. Бек ловко кинул ведро в обложенный камнем ствол, вытянул полнехоньким и, смакуя, выпил целую кружку. Карцев, с наслаждением крякнув, поднес было ее к разгоряченному лицу, отхлебнул, скривился. И досадливо выплеснул воду в деревянное корыто, из которого пили овцы, вяло бродившие по сторонам и блеявшие в загончике Среди них одна была совершенно белой, в пышной, чуть не до земли, тонкошерстной шубе, с розовыми ноздрями и розовыми ободочками век вокруг настороженных глаз. Альбинос, подумал Феликс. Он не спеша выцедил свою кружку и, ополоснув, протянул Спиридонову. Тот молодецки вскинул ее над запрокинутым ртом, выпил воду в один глоток и тылом ладони утер губы, как бы расправляя при этом несуществующие усы.

— Нэчого, — ухмыльнулся он, — на фронте було гирше. — И подмигнул, показалось Феликсу, не столько всем или кому-то в отдельности, сколько самому себе.

— А вы что, воевали? — недоверчиво спросил Сергей. — Или так, в концертной бригаде?..

— Третий Белорусский, Сергуня, — улыбнулся Спиридонов. — 338 стрелковая Краснознаменная Неманская дивизия, 910 артиллерийский пушечный полк… А ну, Бек, друже, — протянул он кружку, — плесни еще солдату…

Карцев посматривал на часы, Сергею тоже не терпелось тронуться дальше, и не потому, что он куда-то боялся опоздать, просто любая медлительность по младости лет его томила. Но ничего не поделаешь, следуя приглашению, пришлось войти в дом, в его единственную, но довольно просторную комнату с большой, тщательно выбеленной русской печью, и опуститься на кошму, и дождаться, пока на низеньком, вершка в полтора столе появится чай — не в пиалах, как обычно, а в тонких, японского фарфора чашечках, вынутых вместе с блюдечками из шкафчика-кебеже. Тут же, у стола, на железных ножках возвышалась жаровня, наполненная рдеющими углями, с пузатым фаянсовым чайником посредине. Старуха привычно, заученными движениями разливала по чашкам молоко, заправляла его густейшей заваркой, добавляя кипятку из чайника, дочерна закопченного по самую крышку. Его принесла со двора девочка лет девяти-десяти, она помогала старухе, с любопытством поглядывая на приезжих.