Виталий Мелик-Карамов - Почему у собаки чау-чау синий язык

Дрожащий писатель, проделав чудеса ловкости, сумел открыть папку, достать вечное перо, как голос в трубке уже произнес: «А тэпэр откройте страницу тридцать семь…»

В стекло дверцы автомата постучали пятнадцатикопеечной монетой. Поскольку у писателя свободно могла двигаться только голова, он ею кивнул, давая понять, что видит растущую очередь…

Еще и трети рукописи не было пройдено, а народ уже бесновался около будки, на которой через трафарет была нанесена надпись: «Разговор не более трех минут». Автор «Суворова» не нашел ничего лучше, как высунуть наружу голову и закричать: «Тише, товарищи, я разговариваю с товарищем Сталиным!» Озверевшая от такой наглости очередь ринулась выдирать писателя из будки. Последнее, что он успел прокричать в трубку: «Иосиф Виссарионович, у меня дома нет телефона, звоню из автомата, но тут очередь! Не дают говорить!» С последними словами его выбросили на улицу, а следом и папку с тесемочками. В сильной ажитации писатель собрал с тротуара и сложил в папку свою рукопись. Затем, к гадалке не ходи, направился в магазин «Русские вина». Даже не выпив, он уже на подгибающихся ногах с бутылкой в кармане вполз в свой двор и, увидев в нем зеленую военную машину и солдат в форме МГБ, даже успокоился, что не придется трястись до ночи. По широкой лестнице он поднялся на свой этаж, подсознательно отмечая по солдату на каждой площадке. Дверь в его квартиру была открыта настежь. В коммунальном коридоре стояла непривычная тишина, и кроме очередного солдата в нем никого не было. Открытой оказалась и дверь в его комнату. Автор «Суворова» выдохнул из легких последний воздух свободы и взошел на свою жилплощадь, как на Голгофу. Посреди комнаты возвышался золотопогонный офицер, который протягивал ему трубку полевого телефона. Писатель автоматически прижал ее к уху и сразу, без паузы услышал: «А тэперь откройте сто двенадцатую страницу и после слов…»

Легенда заканчивается тем, что на следующий день автору «Суворова» поставили в комнате постоянный телефон и убрали с лестницы солдат, которые все это время держали в руках телефонный провод так называемой «воздушки». Не прошло и года, как писатель получил Сталинскую премию второй степени. Получил бы и первой, но, наверное, соавтору неудобно было так себя возвеличивать. Все же знают, каким скромным человеком он был, генацвале!

Выйдя из арки дома Шошенского и пройдя «Русские вина», можно было зайти в кафе «Арфа». Тоже знаковое место. С первого по четвертый курс я регулярно в нем просиживал вечера.

Однажды в начале зимы я пришел в «Арфу» вместе с Зегалем. Увидев Сашу, бессменный швейцар «Арфы» Михалыч поморщился. Еще не существовало такое понятие, как «служба безопасности», и охрану в Москве осуществляли не молодые люди из провинциальных городов Центральной России, а пожилые отставники-офицеры, как правило, живущие рядом с охраняемым объектом. Поскольку детство Зегаля прошло именно в этом переулке, Михалыч прекрасно знал о неоднократных выходках Саши, недостойных порядочного пионера, а теперь комсомольца.

– Опять приперлись, – отметил наше появление Михалыч.

– Не обращай внимания, – тихо сказал мне Саша, но так, чтобы швейцар слышал. – У него мания преследования, но в сущности он безобидный старик.

Зверское выражение лица Михалыча, напоминающего городового из революционных фильмов, говорило о том, что он страдает скорее манией нападения, если такая существует.

Забегая вперед лет на пятнадцать, вспомню историю, характерную для московского швейцарства. Я оказался невольным свидетелем выяснения отношений в доме родителей прославленной советской фигуристки Ирины Родниной, куда попал с ней вместе по каким-то корреспондентским делам, скорее всего в поисках ее детской фотографии.

Отец Родниной, полковник в отставке, Константин Алексеевич, был со мной хорошо знаком, поэтому пожаловался: «Вот Юля (жена) и Ирина меня ругают, что я устроился швейцаром в гостиницу “Юность”. Говорят, непрестижно! – по складам произнес невысокий, но с офицерской выправкой, Ирин папа. – А ты сам посуди, чего тут непрестижного: двое суток отработал, трое – на рыбалке!» Мама Иры Юлия Сергеевна презрительно скривила губы. Ира просто сжимала кулаки, но против папы выступать явно боялась.

Спустя пару месяцев мне рассказали, как мой товарищ, популярный тогда фигурист Юрий Овчинников, ломился ночью в гостиницу, а швейцар его туда не пускал. Оскорбленный Юра вскинул голову и гордо сказал: «Вы что, меня не узнаете? Я – Юрий Овчинников!» На что швейцар ему ответил: «Нет, Юра, это ты меня не узнаешь! Я – папа Иры Родниной».