Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

Аннемари, проказница, была все еще здесь.

— Антон, — заговорила она, — нужно ли слушаться родителей, даже если они не правы?

— С чего ты взяла, что они не правы?

Он остался, наверное, последним, кто еще обращался к ней на «ты».

— Ну вот смотрите, — принялась она рассуждать, — у нас у обоих есть велосипеды, у Ганса-Вальтера и у меня, он мог бы запросто приехать сюда, и я показала бы ему все, что есть вокруг. — Антон переставлял лестницу, и Аннемари добавила: — Но отец не хочет. — Антон поднялся на следующий шпалерник. — А его родители не возражают! Я маме сказала, что все равно хочу. Делай, как знаешь, говорит она. Как мне быть, Антон?

— Такой ребенок, как ты, должен слушаться родителей, вот что я думаю.

— Почему?

— Если ты не послушаешься…

— Вы хотите сказать, что отец меня поймает?

— Да нет, не это.

— А что?

— Ты будешь неловко себя чувствовать, Аннемари, ты будешь целый день думать об отце, как бы он тебя не застукал.

— И поэтому надо слушаться?

— Да.

— А вы бы тоже послушались, Антон?

Она улыбалась хитро, немного враждебно, с сарказмом разочарования.

— Будь я на твоем месте, Аннемари, я бы, конечно, послушался.

От человека, про которого говорили, что он побывал в тюрьме, Аннемари явно ожидала других ответов. Она была совершенно разочарована, его советы с этого утра потеряли цену. С этого времени она проходила мимо Антона, насвистывая, не останавливаясь, приветствуя его кивком головы, как полагается воспитанной девушке… А Ганс-Вальтер так и не приехал. Садовник знал это точно, потому что его делом было чистить велосипед, который так и простоял все лето в сарае.

Без общества Аннемари Антон вполне мог бы обойтись, гораздо больше он любил ее младшего брата, шалопая лет десяти-одиннадцати, к которому у него, бездетного, так прикипело сердце, что садовнику и самому было немного неловко. Целыми днями, когда шел дождь, они пропадали в сарае, пилили дерево, Петер подавал ему старые виноградные колышки. Даже длившееся часами молчание, которое наложил на себя Антон, не пугало маленького помощника. Он стоял у старого бензинового мотора, вращавшего пилу, и представлял себя капитаном. При сильном дожде он любил вообразить, будто они в подводной лодке. Садовник как-то раз проявил неосторожность и рассказал ему о морских кораблях, о длинных трапах, о спасательных шлюпках и о разных других вещах. Теперь Петер ждал новых рассказов. Ему совсем не жаль было времени, проведенного рядом с человеком, повидавшим настоящие морские корабли. При ясной погоде садовника можно было застать на клумбах и грядках, он таскал плоские ящики с рассадой, перекапывал грядки или ходил с лейкой по мощеным дорожкам, обычно с трубкой в зубах; в пустой жестяной лейке под краном плескалась вода, чем больше набиралось воды, тем глубже было урчание, которое под конец срывалось в радостный поющий аккорд, что-то вроде ломки голоса, но в обратном порядке, — и лейка полна. Как и все садовники, он ходил широкими и довольно медленными шагами, потому что привык двигаться по мягкой земле, однако походки своей не менял и когда шел по мощеным плиткой или посыпанным гравием дорожкам. Ботинки его чаще всего были облеплены землей и глиной и оставляли за собой след из бурых комочков. Петер и здесь помогал ему. Однажды, чтобы отвлечь мальчика от историй о кораблях и других расспросов о его прежней жизни, Антон соорудил ему деревянное водяное колесо с трещоткой: молоточек стучал по жестяной банке, так что работу вращавшегося колеса можно было слышать. Безделка довела до полного восторга довольно избалованного мальчишку, у которого было все, что можно купить. Садовнику понадобилось для этого не больше четверти часа: круглая деревяшка, с обеих сторон по гвоздю — это ось, несколько оструганных щепок-лопастей, которые он по кругу еще закрепил проволокой. Вот, собственно, и все. С утра до вечера вода брызгала веером капель, радужным дождем. Разумеется, дело кончилось тем, что Аннемари однажды раздавила игрушку. Она этого и не отрицала. Подобные мелкие проявления ревности со стороны сестры, бывшей намного старше, заставляли Антона с ужасом осознать, насколько он и в самом деле влюблен в этого мальчишку, в здоровье, чистоту, нетронутость, в хрупкую стройность неловкой фигуры. Его зубы, покрытая нежным пушком кожа, щетинистые мальчишеские волосы, стоявшие на голове белокурым ежиком, все в этом пареньке казалось мучительно совершенным, как хорошее яблоко, уродившееся таким безупречным, каким Господь Бог мыслил себе, должно быть, человека. Порой Антона одолевало томящее желание увидеть мальчика. К тому же его тщеславию льстило, что Петер относился к нему как к отцу. Садовник учил его, как делать стрелы, такие, которые не кувыркаются в полете. В плавках Петер уж и совершенно выглядел маленьким богом: он стоял на плывущем плоту, гибкое блестящее от воды тело играло изящными мускулами, лицо посверкивало жемчужинками капель, он смеялся и вскрикивал от радости, когда ему удавалось столкнуть старшую сестру в воду. Антон не всегда был в силах это перенести. Боясь свалиться в бездну отцовских чувств, которые ему не пристали, он норовил укрыться суровым ворчанием, неоправданно суровыми замечаниями, так что Петер, побывав рядом с ним, мог уже больше никого в мире не бояться. Учителя, отец, полицейские, кто угодно — все они могли прийти, а Петер продолжал бы подавать Антону колышки, и глазом не моргнув из-за их появления, потому что находился под непостижимой защитой ворчливой строгости садовника.