Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

Амман, насвистывая, стоял в своем белом халате у чертежной доски, продолжая работу до глубокой ночи. На его столе громоздились образцы дерева, вяз и ясень; особенно нравился ему вяз — ильм, как называют его специалисты. Он хотел отделать столовую ильмом, тогда как Хозяин, естественно, думал только об орехе, как и большинство: они только и знают, что орех и ель, ель считается пошлой, орех — благородным. Так что будет орех! Они и ели-то не стоят… Это была настоящая борьба. Появлялись мастеровые. Наклонив голову и держа шляпы в руках, они выслушивали, как архитектор посвящал их в дальнейшие планы, а Гортензии не часто удавалось повидать мужа, бегавшего за предпринимателями как мальчишка пастух, который гонит коз в горы, то щелкая кнутом, то бросая камни. Он ждал в мастерских, в шуме завывающих пил, обсуждая свои дела под суровую песню: от каждой доски, отправленной под пилу, эта песня взмывала ввысь и со стоном обрушивалась вниз. Он бродил с партнерами по сугробам опилок, по шуршащим как осенняя листва стружкам.

Чувство ответственности подогревало любознательность Аммана, и, проходя мимо других строек, он принимался их обследовать, двигаясь по ним с решительным видом и не расставаясь с разложенным метром, так что рабочие и управляющие, вместо того чтобы выставить чужака, чаще всего встречали его с полной благожелательностью, даже когда он путался у них под ногами. Если при этом случался заказчик, то и он, не очень понимая, кто этот молодой человек и чем он занят, дружелюбно кивал, приподнимая шляпу, и не мешал посетителю, полагая, что это пойдет на пользу делу. Местный архитектор, которого можно было опознать по невысокой шляпе, с вежливой сдержанностью приветствовал незнакомца, принимая его за родственника или приятеля заказчика, а то и какого-нибудь знатока или человека, озабоченного поисками добрых дел. Вот он, сложив руки за спиной, почтительно и вместе с тем непринужденно осматривается в пустых гулких комнатах, измеряет ширину туалета, уголки его губ вздрагивают, а он молча обводит взглядом пространство, с видом весьма компетентным, словно восхищается грандиозным полетом купола собора Святого Петра… На своей собственной стройке Амман оказывается куда менее настырным, там уже появляются плотники и жестянщики, разворачивают перед ним свои планы, выцветшие и мятые, со следами земли и дождя. Он представлял себе это иначе? Как же мало существует людей, которые, если мы признаемся им в нашем промахе, не постараются извлечь из этого хоть какую-нибудь выгоду — пусть всего лишь блаженное ощущение от возможности презрительно глянуть на нас сверху вниз; но в то же время неожиданно обнаруживается благородство, которому не нужны чужие недостатки, которое черпает уверенность в своих силах не из зловредного или надменного презрения к другим! Это благородство может предстать в образе старого жестянщика с морщинистым лицом. Заведенный порядок то и дело нарушается, работы приостанавливаются, но всякий раз как-то все налаживается, и он испытывает радость жизни, стоя среди шума работ, ощущая бесстрастное и трезвое счастье осуществления замыслов, мужское счастье от того, что вопрос с деревом для столовой удалось разрешить.

Хозяин, до того очень вежливый, порой даже готовый кивнуть головой, чтобы не лишать молодого архитектора его детской радости от собственного творения, резко изменил свое поведение с того дня, как в кухне и ванной была уложена плитка цвета слоновой кости, а в вестибюле — керамическая плитка кирпичного цвета; он вдруг испытал искреннюю радость… Утреннее солнце как раз обдало своим жаром плитку. Маляр в бесшумных войлочных шлепанцах, добрый человек, порой заикавшийся и понимавший только объяснения, произносимые командирским голосом, покрасил на пробу водосточную трубу рядом с полосой предполагаемой штукатурки. Хозяин и Ивонна стояли на улице, на достаточном удалении, позволяющем увидеть общую картину, Амман был рядом, скрестив руки на груди, словно Господь Бог на шестой или пятый день творения, потому что — и увидели они, что это хорошо. В особенности утреннее солнце, игравшее на грубой штукатурке, восхитило Хозяина как ничто ранее. Когда же внутри покрыли морилкой первые балки, он испытал почти восторг, которому Ивонна не стала мешать, да и Амман не обращал внимания на то, что восторг это вызван главным образом вещами, которые нельзя было отнести к числу его заслуг, — вроде того утреннего солнца, что удачно осветило штукатурку.