Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

Он радовался другому.

Ивонну, супругу Хозяина, он вообще не понимал. Она поглядывала на него, трезво и пристально, порой даже и улыбаясь, но разговор с ней шел как сквозь стекло, о чем она думала, понять было невозможно. Она понимала, не слушая, а слушала она Ганса-Вальтера, своего маленького сына, одновременно объясняя мужу, что имел в виду Амман…

Не очень-то приятно было ему находиться с этой дамой.

Мало что могло показаться Амману прекраснее растущего дома, времени, проводимого на лесах, солнца и ветра, и облаков, проплывающих между этажами, — дом еще открыт всем просторам! Порой в него влетает водоворот сухих листьев, первый шелест осени. Она пришла опять. В садах у деревьев — лестницы, на скошенных лугах дремлет серебряная прохлада, тянет горьковатым дымком, как тогда, когда они впервые оказались на этом участке, а еще в воздухе стоит сладость созревания, из опавших груш с жужжанием вылетают осы. Бокал этих дней полон синевой и тишиной, которую не нарушает стук рабочих; полон запахом дерева, смолой, стекающей по сосновым балкам, светлыми липкими каплями, от которых пальцы начинают пахнуть воспоминаниями детских лет, — все это еще живет в строящемся доме, гулкие удары молотков, пыль, голоса, ругань, люди в синих штанах и шапках… Тишина вечернего солнца на маленькой горке битого кирпича.

На вечер они были приглашены в гости; последнее, что услышала Гортензия, был вопрос мужа о запонках для его фрачной рубашки, потом он выругался и снова принялся насвистывать в ванной. Появившись в дверях во фраке, при полном параде, несколько раздраженный ее долгим отсутствием, он обнаружил Гортензию лежащей поперек кровати, с разбросанными руками и откинутой набок головой, в шелковом многоцветье вечернего платья. Он взял ее за руку, она молча покоилась в тихом счастье головокружения, принесшего ей верную весть. Они были женаты всего год и как-то не ждали этого. Амман открыл окна, потом развязал ей ботинки.

— Что ты так смотришь на меня? — спросил он ее. — В чем дело?

Если бы она могла пошевелить языком, она бы исповедовалась перед ним! На его предложение она согласилась только назло художнику. В церкви, в подвенечном уборе, ее настигло просветление, сарказм сказал ей все. Дома она отдалась ему с закрытыми глазами и увидела другого, которого с этого часа возненавидела навеки…

— Я так рада, что ты здесь! — проговорила она, тяжело дыша, преодолевая дурноту обморока. Он стоял во фраке, высокий и здоровый, простой и несомненный отец ее ребенка. Он был уже не мальчишка, как долгое время можно было думать, он был мужчиной, молодым мужчиной, надежным спутником, немногословным, сердечным в своих поступках… Гортензия любила его.

Весной она родила.

Это была девочка, чуть не стоившая молодой матери жизни; бледно-серая лежала Гортензия рядом с красным кричащим существом, а у Аммана на глазах были слезы.

Они назвали ее Аннемари.

Жизнь наша идет, мы и не знаем как, весна сменяет весну, первые вечера с открытыми окнами — все повторяется, ничто не возвращается, лето за летом уходит, годы летят незаметно…

Юноша бродит по вечерним полям, в зубах у него трубка, руки он держит в карманах, вечно в распахнутом пальто, в кармане которого может быть письмо, бродит один, блаженствуя от своих страданий и метаний, поглощенный своим чувством, истовый в своей печали и серьезный в своем озорстве, неумолимый в своем порыве познавать. Он идет напролом, среди разбросанного по полям навоза, в лучах заходящего солнца добирается до опушки леса. Он упирается ногой в повалившееся дерево и выбивает трубку, забаву взрослого человека. Пока он набивал ее снова, прошли годы — неведомо как; птицы все так же щебечут, но прошли годы, и это смешно, хоть и непонятно; он раскуривает трубку и вдруг видит свои руки, как они изменились, как вообще изменилась его кожа. Это похоже на видение, на странную сказку с жуткими карликами, способными заколдовать человека; это жизнь. Солнце зашло. «Так, значит, вот и все!» — думает он, стоит и курит, овеваемый прохладой крепчающего ветра с темнеющих полей, над бахромой елового леса медленно поднимается медь луны. Молчаливая свидетельница такого множества тайн! В полутьме громко журчат источники, а в стране воспоминаний все по-прежнему, только годы твои улетучились, словно дым между двумя раскуренными трубками… С холма на открытые поля бредет юноша. Все время другой и все время тот же, с прутиком в руке, полон молодого воодушевления, в распахнутом пальто, а над ним — горы плывущих облаков.