Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

Гортензия встала.

— Тогда хорошо, — сказала она, стоя у окна, — если ты правда думаешь так, как сказал Аннемари.

— Почему нет?

— Бывают и другие мысли.

Добавлять Гортензия ничего не стала.

— С тех пор как я познал свою собственную жизнь, — сказал Райнхарт, — с тех пор как я занимаюсь шпалерниками, вижу растения, которых не коснулась жестокая рука, принуждающая и подрезающая их, я стал кое о чем думать иначе.

Каждый хотел бы стать господином, никто не желает служить; от этого оказались исковерканными больше жизней, чем от того, что ребенку не дали испытать радости. Слишком мало людей имеют собственную цель и обладают достаточной силой, чтобы обходиться без повиновения. Все остальные достигнут большего, если будут повиноваться.

— Между прочим, это было очень странно, — сказала Гортензия. — Аннемари много говорила нам о тебе, а тут вдруг заговорила совершенно иначе, она заплакала, когда рассказала о твоем суровом совете; она была очень разочарована тобой!

— Я чувствовал это.

— Я не хочу мешать встрече моих детей с жизнью, — продолжала Гортензия. — В конце концов, это их собственная юность, и мне не нравится, когда им то и дело запрещают быть юными только потому, что для родителей так проще. — Райнхарт ничего не ответил на это, отмолчался, и тогда Гортензия воскликнула, словно возражая: — Я знаю, что ты думаешь!.. (Но это неправда, подумала она.) Ты думаешь, что я толкаю своих детей на свободу из-за раскаяния, что не испытала этой свободы сама. Конечно, это большое искушение! Я признаю это. Я знаю, никогда не следует принуждать детей расплачиваться за наши собственные неисполненные желания — у нас только одна жизнь, и надо с этим смириться.

— Да. — Своим молчанием Райнхарт вовсе не подтверждал своего согласия, ему казалось, что Гортензия неверно поняла его, приписывая ему слова, которые он в прежнее время, возможно, вполне мог бы произнести. И одно только ощущение, что недоразумения могут возникнуть и там, где молчишь, побудило его продолжить: — Что касается Аннемари, то я и своему собственному ребенку не посоветовал бы ничего другого.

Гортензия уже больше не слушала.

Не для того свела их эта ночь, думалось Гортензии, чтобы обсуждать Аннемари! Она вдруг почувствовала в этом желание уйти от главного и не собиралась продолжать. Гортензия опустилась на край кровати, все еще совершенно не понимая, как же это Райнхарт оказался в этом месте. Она смотрела на него, будто все еще не была уверена, что он на самом деле находится рядом с ней. Он стоял, как слуга, держа перед собой помигивающие свечи, и молчал, когда Гортензия его спрашивала… Он стоял и молчал, его тень ломалась там, где сходились стена и потолок.

Обескураженная его смешным упрямством, которого она понять не могла, Гортензия подошла к открытому окну; в комнату струилась свежесть дождя, аромат истерзанной листвы, по-летнему душный отзвук цветения, ощущалось дыхание незримой земли, влажность ночи, память всех журчащих дождей, когда-либо излившихся. А позади нее Райнхарт, садовник. Много лет назад она писала ему, мучимая воспоминаниями, и не раз; ее письма каждый раз возвращались, выяснить его адрес не удавалось, он был неуловим, как туман. Гортензия тогда утешилась, предполагая, что он счастлив где-нибудь вдали. А теперь, ощутимый и реальный, он стоял рядом — и молчал.

— Где ты так долго пропадал?!

Он пожал плечами.

— В трактирах, — ответил он. — В мансардах. А потом в приюте.

Как много значило для Гортензии узнать это! Никаких авантюр, вопреки ее надеждам, только падение… Ее светлое платье, ее молодые волосы в свете свечей, вся ее фигура на фоне занавесок — ее жизнь, по мнению Райнхарта, была ей впору, все в ней стало более зрелым, более совершенным, взрослая девушка-мама, все с той же фамильной брошью… Райнхарт ощущал невозможность объяснить ей, почему он тогда таскался по трактирам, бесцельно бродил по улицам, безвольный, напивался, чтобы на какое-то время избавиться от самого себя, а потом все начиналось сначала, это было идиотское существование! Однажды, идя по улице, он услышал визг свиньи и заставил себя остановиться, пережить отвращение. Звук был как у машины, с затянутыми тормозами катящейся под гору. Ему нелегко было стоять там; в маленьком помещении, где забивали свиней, воняло кровью, дерьмом и горячей водой; он появился как раз в тот момент, когда визжавшему животному со связанными ногами приставили к голове металлический стержень и били, били, били, из глотки поверх вытекающей крови неслись вопли еще более ужасные, чем до того. Коварный способ, которым были связаны ноги свиньи, доказал свою надежность, свинья безнадежно дергала скользившими ногами, пытаясь уйти от ударов, двое подмастерьев с обеих сторон держали канат, наброшенный ей на морду. Наконец ее передние ноги подломились, она только хрипела под ударами, которые наносил деревянным молотом мясник, сам уже запыхавшийся, чтобы обездвижить дергающуюся массу. Однако на этом дело не закончилось. Они уже собирались переходить к следующей операции, сменив молот на узкий нож, как свинья, залитая собственной кровью, вдруг вновь вздыбилась, все еще полная жизни и визжащего отчаяния. Один из подмастерьев, не очень крепко державшийся на ногах в своих деревянных башмаках, поскользнулся и упал в грязь; разъяренный мясник опять схватил молот и стал бить, бить по визжащему животному, словно забивал сваю. После этого все пошло быстро, беззвучный и мягкий надрез вокруг шеи, они бросили мертвое животное в горячую воду и соскребли железным скребком щетину. Только теперь, подцепив на крючок свиную голову, с которой струйками стекала кровь, мясник заметил наблюдателя, стоявшего на пороге. Что ему тут было надо? Райнхарт не мог ответить. Разве что сказать: я твой сын. Они все же оставили двери открытыми, в помещении было душно. Занятый перебранкой с подмастерьем, который тоже в долгу не оставался, мясник совсем забыл о пришельце. Вторую, еще живую свинью, они тоже связали; она лежала в своем дерьме и нюхала кровь своей предшественницы. Мясник запустил руку в теплые внутренности и продолжал давать указания. Райнхарт оставался, пока и вторую свинью не забили и она не оказалась на своем крючке; под конец они выплеснули на цементный пол бадью с грязной водой, брызнувшей на пришельца, и погнали швабрами воду и кровь, окрашенные дерьмом, к стоку, щетина плавала вокруг деревянных башмаков в жиже, источавшей вонь и пар.