Юкио Мисима - Запретные цвета

— А, вы все еще здесь?

Госпожа Кабураги взяла сорочку, чтобы одеться, и Сюнсукэ пришел на помощь, словно был ее слугой.

Когда они вошли вдвоем в комнату, Юити отрешенно стоял у окна и, глядя на ночные улицы, затягивался сигаретой. Он повернулся:

— Сэнсэй, вы уже искупались?

— Да, — ответила госпожа Кабураги вместо него.

— Уж больно скоро вы справились!

— Ну а теперь твой черед! — сухо сказала она. — Мы пойдем в другой номер.

Юити пошел принимать ванну, а госпожа Кабураги, подталкивая Сюнсукэ, отправилась в номер, где их ожидал Нобутака. В коридоре Сюнсукэ сказал:

— С Юити не следует обращаться так черство.

— Если уж на то пошло, то разве мы не барсуки из одной норы, а?

Ее детская подозрительность была для Сюнсукэ очевидной. Вряд ли она поняла, что он пришел, чтобы выручить Юити.

Экс-граф коротал время, раскладывая пасьянс в ожидании Сюнсукэ. Завидев благоверную, он промямлил холодно:

— А, это ты пришла!

Затем все трое стали играть в покер. Без азарта. Вернулся Юити после купания. Кожа его порозовела, щеки засияли, как у младенца. Повернувшись к госпоже Кабураги, он улыбнулся. Соблазненная его улыбкой, женщина дала волю языку:

— А теперь твоя очередь мыться. Все же спать нам придется в той комнате. А здесь останутся Хиноки с Юити.

Ее заявление прозвучало так беспрекословно, что Нобутака даже возражать не посмел. Пары пожелали друг другу спокойной ночи. Отмерив два-три шажочка, госпожа Кабураги повернулась и как бы в знак раскаяния за свою прежнюю черствость нежно пожала руку Юити. Она подумала, что ее сегодняшнего отказа будет вполне достаточно, чтобы проучить этого мальчишку.

В конце концов, один только Сюнсукэ вытянул сегодня беспокойный жребий, а именно: он был единственным, кто не принял ванну.

Сюнсукэ и Юити разошлись по своим постелям, выключили свет.

— Спасибо за то, что вы сделали только что, — сказал Юити в темноте с некоторой долей насмешки.

Сюнсукэ от удовольствия заворочался в постели. Воспоминания о товариществе в юношеские годы, воспоминания о студенческой жизни в загородном пансионе внезапно ожили в стариковской голове. В те времена Сюнсукэ пописывал лирические стихотворения. Кроме стихоплетства, других ошибок за ним не наблюдалось. Когда он заговорил в темноте, голос его прозвучал несколько экзальтированно:

— Юити, у меня уже не осталось сил для мести. Только ты можешь отомстить этой женщине.

Из темноты ему ответил молодой уверенный голос:

— Эта женщина вдруг стала черствой, не правда ли?

— Не бери в голову! Это на людях она притворяется, а в душе наоборот… Это как раз удобный случай. Все, что требуется от тебя, это пролепетать по-детски сумбурное объяснение, и ты снова будешь обласкан. Она возмечтает о тебе еще больше, чем прежде. Скажи ей следующее: «Этот старик познакомил нас, ну а когда мы по-настоящему сблизились, он стал докучливым и жутко ревнивым, и ничего тут не поделаешь! Старик ревнует, вот и вся причина инцидента в ванной комнате». И тогда, скажи ей, все сходится.

— Так и скажу!

Его голос был таким покорным, что Сюнсукэ показалось, будто он вновь услышал прежнего Юити, а не того высокомерного, которого встретил вчера после долгого перерыва в их общении. И, воспользовавшись обстоятельством, он поинтересовался:

— Как поживает Кёко в последнее время, ты знаешь?

— Нет.

— Ах, ленивец! Сколько суматохи вокруг твоей персоны! Кёко скоропостижно обзавелась новым любовником. Она рассказывает всем, что встречается с одним мужчиной, лишь бы забыть о существовании Ютяна. Гуляют слухи, что она даже разводится со своим супругом ради этого поклонника.

Сюнсукэ замолчал, чтобы проследить, какой эффект произвели его слова. Эффект оказался надлежащим. Стрелы пронзили самолюбие молодого человека. И кровь хлынула.

Спустя минуту, однако, Юити пробормотал слова, которые вовсе не принадлежали бесхарактерному мальчишке:

— Ну и хорошо! Если она счастлива…

В то же время этот ревностный юноша не мог не вспомнить решительной клятвы, которую дал себе, когда встретил Кёко у витрины обувного магазина: «Прекрасно! Я сделаю эту женщину несчастной!»

Этот рыцарь парадокса раскаивался в том, что пренебрег своей миссией делать женщин несчастными, пусть даже ценой своей жизни. Его снедало еще одно опасение, которое питалось отчасти мнительностью: когда женщина проявляла к нему безразличие, его грызло подозрение, что она пронюхала о его холодности к женщинам.