Евгений Жук - Время в тумане

Его губы двигались, он почти шептал все это, пытаясь задавить то, что еще сомневалось, не решалось, сопротивлялось в нем самом…

В том, что чай покупала она, Зойка призналась. Призналась и в том, что знала, для каких дел. Но в том, что это плохо, признаваться не хотела.

— Натуральный товарообмен! — фыркала она, встряхивая аккуратной головкой. Громадные серьги в ее ушах звенели. — А куда там эти зэки использовали чай — не наше дело.

— Ну, вот что, — решительно сказал он, глядя, как, слушая Зойку, ожили очкарики. — Пишите объяснительные. На имя декана, а еще лучше на имя секретаря комсомола — ты ведь, кажется, в институтском комитете состоишь? — Он посмотрел на Зойку. — Вот и пиши. Сколько пачек купила… Для чего… Что взамен получили, ну и так далее. Посмотрим, что в комитете комсомола скажут да и в деканате.

Очкарики опять поникли, взяли разлохмаченную, исчерканную этюдами толстую тетрадь, вырвали по листку и медленно, спотыкаясь на каждом слове, заелозили ручками по бумаге.

Крашев ждал, соображая уже другое: как оставить эту глупую Зойку в отряде, ведь ясно: выгонит он сейчас бригадира — уедет с ним и его жена, а на кухне без повара нельзя.

Но писать объяснительную Зойка отказалась, и Крашев, злясь на нее и не зная, что с ней делать, медленно, намного медленней, чем надо было это делать, стал собирать листки у очкариков. И тут молчавшая жена бригадира сказала:

— Так что же будет с нами, с моим мужем?

Это ее «моим мужем» отчего-то покоробило Крашева.

— С вами ничего, — ответил он, не переставая думать о Зойке. — Но вашему мужу, — он тоже поднажал на «вашему», — и его бригаде оставаться нельзя — придется покинуть отряд и сегодня, сейчас же, уехать.

— Как это уехать? — медленно, покрываясь красными пятнами, спросила женщина. — А куда же я? И как же мы?.. У нас ведь ребенок будет… Ты что же молчишь, макушка твоя глупая? — рванулась она к мужу. — Ведь ты при чем? Ведь при чем? Ах, ты, долбец, ах долбец — связался с соплями… Он же ни при чем, — повернулась она к Крашеву, в ее глазах выступили злые слезы. — Ведь ни при чем… Вот эти все, — ткнула она пальцем в очкариков. — Мой ведь даже ничего не променял… У-у-у, колгота, — повернулась она к мужу.

— Хорошо, — резко сказал Крашев. В испуганной и злой деревенской бабе, какою вдруг оказалась жена бригадира, он почувствовал сильную союзницу. — Если бригадир не виноват — пусть остается, а остальные… — Крашев вспомнил то, что говорил пятерым сачкам, которых они выгнали с Жорой, и точно так же, глядя на часы, повторил про электричку, деканат, комсомольский комитет…

О Зойке он уже не думал…

Да, он заработал тогда в Коми тысячу рублей. Но руководил ли он тогда? И понял ли, что значит это заманчивое слово — руководитель?..

Ему тогда казалось, что понял… И странно было видеть, как еще сонный, но быстро схвативший основное Жора Гробовский сполз с кровати и, борясь с дремой, накатывающей на его щуплое тело, хриплым голосом стал объяснять ему, что это глупость.

— Почему глупость? — спросил тогда Крашев. — Ты же сам говорил: меньше народу — больше кислороду. Вспомни о пятерых, которых ты сам выгнал. И, кстати, я тебе не возражал, хотя за людей я отвечаю…

— А ты далеко пойдешь… — захрипел Жора. — Ты знаешь, что в зоне за это делают?

— Не путай меня с зэками, — зло сказал Крашев. — Но только сообщи я об их делах в деканат да покажи все эти колечки, брошечки да ножи — их из института выгонят да и из комсомола тоже… Так что же лучше?

— Выгонят… конечно, выгонят… — тихо просипел Жора. — Идиотов нынче везде хватает. — Он подошел к Крашеву и огромными, черными, невыносимо злыми глазами посмотрел на него. — Но ты-то, вроде, еще не идиот? Неужели ты не видишь, что у них еще детство в одном месте гуляет? Ты пойми — они же еще дети. Нельзя их сейчас так обижать. На всю жизнь перекос останется. И Зойка… Как ты мог ее выгнать? Без нее ведь со скуки помрете. И потом… Ты ведь еще лопух, пацан… И знать ничего не знаешь, кроме работы. Тысяча тебе посветила… А Зойка по-женски целый месяц болела и никому ни слова… Случайно сам узнал.

При последних словах о Зойке и ее болезни Крашеву стало не то чтобы стыдно, а как-то неловко.

— Сама виновата, — сказал он. — И слушать меня не хочет… Да что теперь говорить? Поздно уже — они давно в электричке едут…

— Нет, не поздно. — Жора стал быстро одеваться. — Никогда ничего не поздно. Сейчас пойдем на почту и дадим телеграмму в Сыктывкар — у них там пересадка. С просьбой задержать, объяснить и вернуть. Дежурный по вокзалу разберется. И найдут их — Сыктывкар не Рио-де-Жанейро… А в телеграмме ты перед ними извинишься.