Евгений Жук - Время в тумане

…Шахматы он не любил. Точнее сказать, ненавидел. Ненавидел давно и люто. Отчего?.. В детстве, на стадионе, когда он «нарезал» на тренировках бесконечные круги по гаревой дорожке, иногда ему становилось очень скучно. Но он вспоминал о предстоящих соревнованиях, о том, каким будет старт, и с кем придется бежать, и как он будет бежать первую часть дистанции, и как — вторую, и как сделает финиш, и уныние и скука проходили.

Но когда тут же, за трибуной, под большим грибком, он видел толпу очкариков, а под ними, в центре, еще двоих, бессмысленно-упоенно глядевших на доску, он почувствовал, что еще немного и его стошнит, и он, собрав оставшиеся после тренировки силы, быстро проходил мимо.

При всем при том он любил и мог играть. Он играл в «дурачка» и в преферанс, в шашки и лото, стучал костяшками домино и иногда удивлялся: почему же он так не любит шахматы?..

Когда Крашев прочитал «Двенадцать стульев», он долго смеялся. Было приятно узнать, что и Великий комбинатор не умел играть и презирал шахматы и шахматистов…

Он вспомнил первый день их приезда в этот поселок. Эти пятеро еще не были бригадой, а «солдат»-женатик, высокий, стройный парень, еще не был их бригадиром. Но что-то их объединяло, может быть, те же шахматы, и они поселились вместе.

Когда Крашев зашел в тот раз, стулья и табурет так же были заняты; чистые, только что полученные простыни и наволочки грудой валялись на старых матрацах, а сами студенты хором, перебивая друг друга, разбирали только что сыгранную партию блиц-турнира.

«Шахматисты, — подумал он, чувствуя возникающее в нем раздражение. — Постели не заправили, а блицы уже устраивают». Он попытался погасить растущее раздражение, но «шахматисты», как на грех, кроме «солдата»-женатика, были тощи, жидки, в очках, и это усиливало его чувство.

Студенческий отряд бывших первокурсников набирали из разных групп, фамилий «шахматистов» он еще толком не знал, и, подозвав выделявшегося среди очкариков «солдата», Крашев спросил у него, как идут дела.

— Нормально, — ответил тот, прислушиваясь к спорящим. — Разгромили меня в пух и прах. Сейчас вот разберем окончание и приберемся. — «Солдат» бросил взгляд на незаправленные постели.

Подавив в себе растущее раздражение, но все еще испытывая привычное неудобство от экзальтации спорящих, Крашев пошел к двери.

— Командир, — вдруг встрепенулся один из очкариков. — Партию блица на новом месте…

— Не играю, — медленно сказал Крашев и открыл дверь.

— Жаль, очень жаль, — уже больше по инерции проговорил очкарик, опять склоняясь над шахматной доской и теряя всякий интерес к Крашеву.

— Не играю принципиально, — сказал Крашев как бы в пику этой инерции и равнодушию. — Считаю дурной игрой.

Последние слова он произнес, сам того не желая, так как знал — будет спор, на который у него сейчас не было ни времени, ни желания.

Спор и в самом деле вышел…

— Чепуха! — кричали очкарики, когда он говорил, что любит гармонию, симметрию, а в шахматах нет ни того, ни другого.

Схватив квадратную доску, они тыкали в квадратики поля и одинаковые фигуры и не слушали его доводов о том, что само «шахматное войско» — несимметрично.

— Набор фигур — это набор бюрократов! В шахматах нет свободы! Свобода пешки — стать ферзем — меньше свободы безработного в Америке — стать президентом! — тоже орал он и пытался доказать, что бюрократия в наборе фигур ведет к бюрократии самих игроков.

Очкарики под его напором чуть сникали, но тут же начинали плеваться, когда он сравнивал карты и шахматы и говорил о том, что шестерка бубей имеет больше демократии — она хоть иногда бывает козырной, а пьяно скачущая лошадь, ничем, кроме пьяно скачущей лошади, никогда не будет.

— Конем, а не лошадью! Дилетантизм! — багровели очкарики, и спор разгорался с новой силой…

Впрочем, работали очкарики неплохо, за тяжелейшей работой сил и времени на блицы им оставалось все меньше, и он тогда почти забыл о споре, но в комнату к ним заходил все же редко.

…Посидев минут пять — это был ритуал вежливости, — он уже собрался уходить, как вдруг его рука, опущенная для опоры на одеяло, ощутила что-то непонятное, горкой топорщившее натянутое одеяло и незамеченное им потому, что «горка» эта была прикрыта еще и подушкой.

«Странно, — подумал он, скорее из любопытства ощупывая мягкие кубики, составлявшие «горку». — Что же это может быть?»

Кровать, на которой он сидел, была кроватью бригадира. Бригадир был женатым, женой его была вторая повариха — напарница Зойки, и у них могли быть вещи, которых обычно нет у холостых… Как только он подумал об этом, рука его отдернулась от «горки», но в самый последний момент мягкий кубик, неприкрытый одеялом, попал к нему в руки, и он взял его.