СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

И все же возврата к прошлому нет. С большим знанием средневекового «международного положения» автор убедительно обнажает перед нами пружины, двигавшие судьбами государств, вскрывает диалектику событий и явлений. Староверский бунт хана Расаты был обречен. Снова взялся князь-монах за меч. Бессонная ночь перед тем, как он решился на это, словно снегом выбелила ему волосы. Нет, не на казнь обрек на сей раз восставших Борис, а к разуму их обратился. Годы умудрили его, смягчили сердце. Давно понимает он главную причину непреходящей смуты: христианская мораль чужда его соплеменникам оттого, что слово божье звучит на непонятном языке, языке врагов. Значит, пора! Дорогу языку родному!.. Дорогу национальной, вооружившейся своей, болгарской письменностью культуре! О теме этой, теме взаимоотношений «власти» и «культуры», власти и деятелей культуры, или, говоря нынешним языком, творческой интеллигенции, надо сказать особо. Исследуется она в романе многомерно, с пристальной, поучительной дотошностью. А иначе нельзя. Важнейшая, тяготеющая к истории идеологии тема эта потребовала реализации не только художественными средствами — ведь перед нами роман! — но и подтвержденных множеством первоисточников знаний, но и выверенной временем и диалектикой концепции. В романе даны, главным образом, три типа вышеназванных взаимоотношений. В первом — власть слепо подчиняет культуру и ее творцов прежде всего ради своих собственных потребностей и интересов. Именно так, под этим углом зрения, оценивают знания и дарования солунских братьев и деспотичный кесарь Варда, и временщик василевс Василий, и пытающийся приспособиться то к Византии, то к германским феодалам князь Святополк... И совсем иначе, поддерживая передовую культуру, опираясь на нее, строя на ней стратегию укрепления государства и улучшения жизни народа, поступает, как уже было сказано выше, царь Борис I. Власть его при этом остается такой же сильной, еще более сильной делается, поскольку ставка тут и на положение внутри страны и на международной арене. Власть в этом случае понимает культуру как фактор национального сплочения и сознательно, активно создает возможные условия для ее развития. Но... И тут следует сказать о третьей ипостаси вышеупомянутой темы. Если власть в силу своего благодушия и гибельной доверчивости к врагам терпит поражение, то она тем самым ставит под удар реакции и культуру. И окончательно, таким образом, лишается исторического смысла. «Мы были нечто, а теперь мы ничто», — горькие слова князя Ростислава, сказанные им в темнице, имеют отношение и к несвершимшимся по его вине надеждам творцов.

...Но вернемся к житию Кирилла и Мефодия. Где они? Что с ними? Живы ли еще? Впрочем, разве только из личного существования состоит их житие? Да и возможна ли жизнь любого смертного отдельно от его деяний и поступков, какими бы скромными они ни казались, отдельно от жизни народа, от событий малых и великих? В этом смысле, где бы ни находились братья в те годы: метались ли от одного моравского князя к другому в поисках защиты от немецких прелатов, обвинивших их в ереси, отбивались ли на тесной каменной площади в словесном поединке от венецианских святош: или в Риме, в папском Латеране, тщетно ждали благоволения папы Адриана — все, что происходило в далекой Болгарии, являлось частью их жития. Так это понимает Караславов, так это с каждым новым десятком страниц становится ясно и нам, читателям. Болгария была смыслом жизни двух праведников, а с Болгарией и весь остальной, простирающийся «за Хемом» славянский мир, включая далекий, необозримый край русичей, как называли это племя болгары.

...Но вот не стало Кирилла, умершего, вернее погибшего, павшего в бою со злом и косностью. Вот и Мефодия, преданнейшего его соратника, нет. Однако остались ученики. Без постоянной заботы братьев о том, чтобы дело их перешло в надежные руки, — оно, дело это, было бы обречено на гибель. Ученики, десятки учеников, сопутствовавших Кириллу и Мефодию во все годы их полной борений жизни, сотни учеников, рассеянных по миру, повсюду продолжающих то, чему они научились у своих ученых пастырей, — вот лучший залог бессмертия начертанных на пергаменте славянских букв, славянской письменности, славянской культуры. В творчестве и мировоззрении святых братьев аспект этот — ученики — имеет принципиальное значение, ибо просвещение и есть содержание наставничества. Знание передается от одного к другому, иного пути у него нет. Климент. Горазд, Наум, Ангеларий, Лаврентий, Марин... И множество других, у которых уже свои ученики, а у тех — будут, обязательно будут свои. Необратимая, цепкая реакция просвещения, света учености. Во всем подобные своим учителям, эти благородные ученики до дна испили чашу премудрости, даруемой не только книгами, но и тяготами судьбы, но и битвами на ристалище жизни. Но вот и они, те, которых зовут учениками, состарились уже на страницах романа, а житие Кирилла и Мефодия продолжается. Дочитывая книгу, ощущаешь это как непреложный факт, как истину «Услышьте голос вашего бессмертия!» — шепчет сквозь слезы не скоро наступившего торжества один на седых учеников.