СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

В соответствии с часами историческими выверил автор часы лингвистические. Современный язык романа продуманно обогащен вкраплениями архаики, старославянской, староболгарской речи, холодноватой византийской велеречивости, множеством шумов, звуков, в которых, как на осколке антрацита отпечаток древнего цветка, запечатлена, закодирована прадавняя жизнь. (Надо отдать должное переводчику, уловившему переливы этой сложнейшей партитуры и сумевшему донести их до русского читателя.)

…Идут годы, приближается время, когда юная Болгария, еще княжество, станет после Рима и Византии «третьей силой в мире», станет царством. Князь Борис это предвидит, желает этого. И вот уж земля болгар «стала пастбищем всевозможных божьих пастырей».

И римские легаты не прочь к рукам ее прибрать, и немецкие, и византийские. Но ведь все они вместе с религией жаждут насадить здесь дух свой и язык свой, закабалить стремятся они этот парод, а не свободы для него ищут. Мертва молитва, звучащая на чужом языке, душа ей не откликается. Изменить же это, исправить, а вместе с тем и открыть пути к необозримым горизонтам развитие ума и духа способна «горсть букв», славяно-болгарских букв. Но их еще предстоят изобрести, начертать, назвать. Аз, буки, веди, глаголь, добро...

«Кто-то открыл тяжелую дверь... Мефодий шагнул к гостю, руки сами раскрылись для объятия, губы задрожали: — Прости за недоверие, брат!»

Они встретились. Сошлись воедино. Подвиг начался. И вот... «Сегодня утром перо вывело последнюю букву».

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Для исторического писателя поговорка эта звучит как предостережение. С одной стороны, как бы не сбиться на хронику, на опись бесчисленного количества эпизодов, сцен, подтверждающих деятельность описываемого времени, а с другой — не лишить бы произведение фабулы, не сделать бы его беглым, конспективным. К счастью, ничего подобного не произошло. Две константы — поступь времени и реальность сиюминутной жизни — ни разу не вступают в романе в противоречие. Больше того, они взаимодействуют. Движение народов по планете, словно неощутимое движение стрелок на циферблате: соприкосновение культур и взаимопроникновение их: возникновение и угасание государств, наций — все это процессы медленные, возраст их исчисляется веками. Но в созданной автором медлительной, как бы застывшей картине минувших времен заключена особая, выталкивающая, подъемная сила, помогающая парению, полету стремительного и конкретного сюжета. Эпос движется подробностями. Общее еще более контрастно и выпукло выделяет отдельную человеческую судьбу. Длится история, длится в ее русле одиссея солунских братьев. Путешествие к хазарам, новые диспуты — новые победы, множащие число союзников и врагов. Новые святые подвиги, за которыми, если всмотришься через столетия, стоит нечто более ценное для нынешнего понимания: человеческое подвижничество, самоотверженность ученых и патриотов.

...Работа их над книгами продолжалась. Пергаментные страницы этих книг уже заполнены сияющими золотом и киноварью славянскими буквами. Уже узнал о новой азбуке хан — князь болгарский Борис, и в момент его встречи с братьями — добрый знак! — влетела в окно и сделала круг под сводчатым потолком быстрая ласточка. И вот уже читает Борис эти впервые написанные по-славянски книги

Не скоро, не скоро дело делается! Путь братьев, путь утверждения болгаро-славянской письменности продолжается. Он лежит через Моравию и Паннонию, через Венецию. Рим... Через войны, черев догматические препоны папского Синода… В эти же годы в непрестанных борениях с алчным и враждебным миром, окружающим его, в преодолении внутренней розни и междоусобицы утверждалось и болгарское государство. Они как бы созревали друг для друга, с каждым часом, днем, годом все непреодолимее становилось их взаимное притяжение. Славяно-болгарская земля и славяно-болгарское письмо, зерно и поле, которым суждено было дать столь великий урожай.

Предвидя его, этот урожай на неоглядной ниве, Кирилл и Мефодий не щадили сил. С азбукой в протянутых вперед ладонях, с волшебным зерном культуры шли они навстречу людям, и люди встречал к их, раскрывая сердца и души.

Как бы по аналогии с титанической устремленностью братьев к благой цели автор в одной из глав романа возвращается к сыну кесаря Варды, несчастному горбуну Иоанну. Точно так же, как солунские братья, он отказался от богатства, роскоши, возможности жить в дворцах столицы. Так же, как и они, разгадал он сокровенную тайн у некоего языка... Языка птиц! Он добр, живущий в пещере отшельник Иоанн. И птицы, не страшась, подлетают, разговаривают с ним. И он их понимает, откликается, беседует с ними. Фантазия? Может быть, и нет. Важно другое. Не в уродстве Иоанна его трагедия, не в несчастьях, на которые обрек его жестокий отец. Бессмысленны и доброта его, и дар его. Более, чем людей, любят и жалеет он самого себя. Себя самого и оплакивает. «На этой земле он был человеком без ясной цели, горемыкой, сбившимся с пути, рабом собственного обостренного честолюбия». Иоанн бесплоден, и, поняв это, он возненавидел людей.