Николай Псурцев - Тотальное превосходство

Евсей Кузьмич разбил-таки мне голову колбой — я опоздал…

Родители пожаловались в тот же день на учителя физики Евсея Кузьмича директору школы. Директор школы ответил им на это, что Евсея Кузьмича он никогда и никому в обиду не даст, что Евсей Кузьмич, кто бы что бы о нем ни говорил и кто бы что бы про него ни рассказывал, необыкновенно достойный и чрезвычайно уважаемый в преподавательских кругах человек, ветеран партии, между прочим, и что нечего взрослым и образованным людям возводить на него зазря столь нечистоплотную и оскорбительную напраслину. А таких врунов и болтунов, как я, например, следует уничтожать еще в материнской утробе. Уничтожать просто, и все. Без следа… Мама рыдала, задыхаясь, а отец то и дело хватался за то место, где у него когда-то, то есть тогда, когда он служил еще в армии, висела кобура с пистолетом… А директор школы в свою очередь по-большевистски открыто смеялся…

Сопливые, облезлые, чумазые голыши, длиннорукие, кривоногие, с сухими хрустящими перепонками между пальцами, с вывороченными пупками, чернозубые, со змеиными раздвоенными языками, синими, покрытыми серым налетом, с белыми глазами, не имеющими зрачков, — именно так и выглядели на самом-то деле плохие простые ребята, вот такие они были истинные, настоящие, без грима, без маскировки, ровно в таком виде и сотворил их изначально Господь (сотворил, я думаю, только лишь для того, чтобы хорошие ребята получали удовольствие, их убивая, только для этого, я убежден, Господь предсказуем и незлонамерен, и он нас отчаянно любит) — всю ночь, твари обоссанные, тискали меня за задницу и за член, и больно довольно-таки между прочим, а кое-кто даже пытался поцеловать меня в губы и бил наотмашь при этом колючим своим языком по моим щекам, по носу и по ушам… Кожа слезала, больно, с моего лица и с моих ягодиц, голыши сдирали ее со сладострастными стонами и непристойными выражениями и запихивали ее, комкая, себе затем во всякие полости, покрикивая от удовольствия при этом и разбрызгивая вокруг блекло-желтую сперму. Я страдал, задыхался, погибал, но тем не менее сопротивлялся. Я как самое дорогое в своей коротенькой, маленькой, не нужной никому еще жизни защищал свои губы и свой задний проход. Извивался, брыкался, плевался, блевал… Проснулся на полу — не в постели, на коврике рядом, с синяками по всему телу, с онемевшими ногами, с трудом — почти предсмертным — пережевывающий воздух.

В комнате пахло дерьмом и водочным перегаром. Между ковриком и кроватью жирно блестела лужа блевотины. Меня знобило, и у меня разваливалась голова. Евсей Кузьмич постарался. Не заживется он долго на этом свете, уверен. Что-то случится. Что-то такое произойдет, пока мне еще нисколько неведомое, что заставит его навсегда исчезнуть с нашей земли. Я чувствую это, я это вижу… Воспоминаний у меня тогда еще, в те годы, собственно, и не имелось. А значит, прошлое на будущее не проецировалось. И оттого я видел его, то есть будущее, разумеется, более ясно, более чисто и более точно, чем нынче. Опыт и воспоминания притупили в дальнейшем, к сожалению, мое предощущение приходящих событий…

Поезд катит, куда фары светят. Составы бьются о рельсы. Я слышу, как вагоны стонут и плачут. Им неприятно. Им вовсе не хочется куда-то катить. Они обезумели от однообразия. Всегда одна и та же дорога. И невозможно свернуть. И невозможно вернуться назад… И им очень больно, когда их бьют по колесам… Чугунным голосом диспетчер разводит поезда по направлениям. «Двадцать пять пятнадцать, бис, отходите на пятый путь. У вас ровно десять минут. Не задерживайтесь… Семеныч, — ты слышишь меня? — не задерживайся…» Но Семеныч обязательно задержится. И Петрович задержится. И Михалыч. И Митрич. Может быть, молодой Андрюшка не задержится только. Ему, мудаку, еще все в новинку. Ему еще кажется, что на этом свете вполне можно благополучно и счастливо жить. Но Петрович-то с Митричем знают, что жизни их сраненькие закончились уже ровно в тот самый миг, как только они начались. Как только заорали они, выдавившись тесно из материнской утробы, так определенно в тот самый для них знаменательный час их жизнишки вместе с тем и закончились. Скучно, пьяно, монотонно и пусто… И разве все это называется жизнью? Семеныч, Петрович, Михалыч и Митрич, может быть, толком и ясно этого и не понимают. Но они это очень отчетливо чувствуют. Скучно, пьяно, монотонно и пусто… И на хрена корячиться, мать твою? Все равно все уже кончилось. Впереди ничего. И никогда и ни за что не предвидится никаких изменений…. Через пятнадцать минут диспетчер медным теперь уже голосом начнет материться: «Уйди на пятый путь, Семеныч, гнида отдолбанная! С Сортировочной идет шестнадцатый без остановок. Уйди, сволочь, уйди на хрен!..» В последнюю минуту Семеныч суетливо и дергано уберется все-таки на обозначенный путь, напуганный, недоумевающий, растерянный, будет ругаться, плеваться в сторону диспетчерской, крутить у висков всеми своими корявыми, черными, негнущимися пальцами… Потом закурит, выпьет полстаканчика водки, закусит вареной картошечкой и успокоится… Если его спросить теперь, почему же он таки, сукин сын, не ушел с путей через десять минут после того, как от него такого маневра потребовал диспетчер, он ответить на этот вопрос нипочем не сумеет. Он просто искренне не знает ответа на этот вопрос…