Николай Псурцев - Тотальное превосходство

— Ты умный. Но зачем-то притворяешься глупым… Конечно же, ты думал о том, какие инстинкты управляют твоим поведением и даже твоими мыслями и, разумеется, твоими мечтами и планами. Конечно же, ты думал… Ты думал… Милый мой, хороший, ласковый, добрый, отзывчивый, чистый, хоть и немного порочный, и мягкий, улыбчивый, чувственный, чувствительный, милосердный, тихий, доброжелательный… Ты, мать твою, сука отдолбанная, сам только что признался, что ты все прекрасно знаешь и понимаешь, мать твою!

— Что знаю?! Что понимаю?! Не знаю… Не понимаю…

— …«Если миру то, что я создал, несмотря ни на что, не понравится, я все равно заставлю его это принять, мир, а потом, возможно, заставлю его это и полюбить»… Ведь так ты сказал, так? Я не соврала? Я не перепутала последовательность твоих слов? Я не ошиблась в тоне, в акцентах и в ударениях?.. Так вот, эти слова, мать твою, мог произнести только тот, у кого инстинкт убийцы развит приоритетно!.. То есть ты родился, мать твою, уже решительным, безжалостным и… усмешливым. Только ты об этом пока еще не догадываешься. Хотя и знаешь про себя на нынешний день уже многое…

Я катался, голый, весь, как есть, по теплому теперь уже полу, паркету, — мои почесывания и мои ласки убедили пол, паркет, в моей нежности и симпатии — и нелюбезно и невоспитанно хохотал, громко, шершаво и издевательски — я над кем-то, судя по всему, судя, во всяком случае, по смеху, издевался, может быть и над девушкой Настей… но скорее всего, конечно же, над собой. Стенки комнаты больно и обидно били меня по ногам, по плечам, по рукам, а ножки стульев, стола, кресел, дивана сурово и враждебно пинали меня по голове — так беспокойные ноги футболиста пинают в сердцах назойливый мячик…

Кто-то одновременно со мной в эти мгновения думает совершенно о том же, кого-то тоже пинают ножки столов и стульев, кому-то точно так же сейчас неуютно, темно и уныло, кто-то исключительно так же, как и я, сейчас желает мочиться, рыгать, чихать и обязательно плакать, ну если не плакать, то, во всяком случае, выть, хрипеть и стонать — без сомнения. В Африке, в Австралии, на космической станции, на пляжах Марбельи, в палатке в тайге, на кладбище перед могилой врага, в камере смертника, в машинном отделении океанского лайнера, на верхушке чикагского небоскреба, в Пакистане, на острове Мадагаскар… Я вижу этого человека. Я люблю этого человека. Я убью этого человека… Я очень хочу найти подобного мне… Каждому из нас требуется доподлинно знать, что существует еще кто-то, с кем мы можем, допустим, молчать и с чьей помощью мы можем, например, защищаться от всегда недоброго мира, на кого мы сможем положиться и кто нас без каких-либо объяснений в любую минуту сумеет понять, кто ясно и определенно знает, чего он ожидает от жизни и чего он от этой жизни берет, кем можно любоваться и с кем не надо договариваться о взаимных правах — все понятно и так, достаточно взгляда, достаточно запаха, достаточно жеста, достаточно звука… Я давно и отчаянно стремлюсь найти себе такого вот человека… Хотя и знаю тем не менее, что последует дальше… Насладившись друг другом — и искренне на самом деле, и доверчиво, просто, — мы в какой-то миг (уж я-то, во всяком случае, непременно) почувствуем вдруг острое желание поскорее избавиться друг от друга. Мы не потерпим существования такого же второго, как мы… Я не потерплю существования такого же второго, как я… Я — единственный. Я — лучший. Я, и только я осуществляю полный контроль… Но как же горько все-таки пребывать в одиночестве… Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Не знаю, не знаю…

Не знаю… В десятом доме жили плохие ребята. Они были простыми ребятами, а значит, они были плохими ребятами. Их такие же простые, полуграмотные папы, и мамы, и тети, и дяди работали на железной дороге. Кольцевая дорога проходила совсем рядом, в двадцати, в тридцати, в сорока метрах от дома. Я жил в двенадцатом доме, а плохие простые ребята жили в доме десятом. Мне было восемь лет, а им было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Их боялись все малолетки нашего микрорайона. Сотрудники милиции относились к ним снисходительно и добродушно. Работники милиции вышли же в этот свет точно из такого же племени, что и эти плохие простые ребята из десятого дома. Ребята много пили и до удушья накуривались анашой. Они никогда не мылись, как я догадывался, и отвратительно одевались — засаленные отцовские или братовы брючки с солевыми разводами на ширинках, нестираные никогда тельняшки, сшитые из белых скатертей рубашки, или из штор, или из простыней, рваные кеды или еще какая-нибудь хренотень в виде обуви, тапочки, может быть, детские сандалии с отрезанными мысками.