Жозеф Кессель - Всадники

В степных краях небосклон и земля просыпаются в унисон. Свет нарастает равномерно, как вода в половодье, и заливает весь горизонт, из конца в конец. Небо становится морем света, а равнина – ковром из трав, усыпанных росой.

А здесь утро наступало какими-то рывками, продвигалось какими-то прыжками. Между двумя гигантскими горами давно уже простиралось большое светлое полотно неба, а за склоны вершин еще цеплялась тень. Вдруг загоралась какая-нибудь одинокая вершина. Вдруг начинала ярко сверкать скала. А другие, что напротив нее, стояли темные, словно погасшие.

Световой разнобой все нарастал. Со стороны востока, через разрывы в горах, словно через амбразуры, через трещины и щели закипала пена зари. Лучи ее казались то бесчисленными копьями, то начинали полыхать кострами. При этом солнце все еще не появлялось.

Воздух становился светом, а свет – холодом. Мокки сделал глубокий вдох. Горное утро вошло в его грудь. Поток его был так чист и так могуч, что Мокки в экстазе зажмурился. Ему захотелось смеяться, кричать, петь о своем счастье, но вдруг он почувствовал на веках теплое, нежное прикосновение. Начал медленно открывать глаза, и сквозь сетку ресниц увидел розово-огненный полумесяц.

Солнце… наконец-то… настоящее солнце.

Мокки в мгновение ока оказался на земле простертым головой в сторону Мекки.

Жесты и слова, столько раз повторенные, что в них уже все стерлось, не осталось ни силы, ни смысла, на этот раз подействовали вдруг на Мокки самым чудеснейшим образом. От волнения сердце его чаще забилось, в горле запершило. Стоя на коленях на пороге зарождающегося нового дня, он распознал в обычной своей утренней молитве новый язык, понадобившийся ему, чтобы возблагодарить эти горы, пославшие ему после стольких ужасов и страхов такой восторг.

И другие голоса тоже повторяли те же самые слова. Их произносили люди, распростертые у двери и у стен караван-сарая. Но Мокки, не отрывавшему лба от холодной земли, казалось, что он слышит только свой голос. Усиленный стократным эхом.

Когда Мокки встал с земли, то увидел молодого человека почти такого же роста, как и он сам, но только горбатого и худосочного; тот дружеским взором смотрел на Мокки. Большие карие миндалевидные глаза его были печальны. Он заговорил, и голос его оказался таким же мягким и проникновенным, как и взгляд:

– Хвала тебе, что в твоем возрасте ты способен вкладывать всю душу в молитву.

– Я? – воскликнул Мокки.

Печальные глаза улыбнулись, и Мокки показалось, что взгляд их осветил ему самому то, что происходило в нем. Он почесал шею и сказал:

– Ну, может быть… в этот раз. Но так у меня получилось в первый раз, я тебя уверяю.

– Еще более достоин ты похвалы, – отметил горбатый юноша, – что сотворил эту молитву в моих скромных владениях.

– Как? Ты хозяин караван-сарая? – спросил Мокки.

Юноша тихо засмеялся, но этот слабый смех странным образом придавал силу и уверенность тем, кто его слышал.

– Слишком громко звучит по отношению к владельцу этих развалин, – сказал он. – Но правда и то, что я, Гулям, получил в прошлом году караван-сарай в наследство от отца моего, Хайдара, который получил его от своего отца, Фархада, основателя караван-сарая. Вот того ты бы действительно мог называть хозяином. Он был богат и влиятелен. В те времена грузовиков не знали. Всю поклажу перевозили на вьючных животных, и все караваны на ночь останавливались в специально для этого построенных домах. Теперь большие караваны есть только у кочевников, а, как тебе известно, они не ночуют в домах. Поэтому ты сам видишь, во что превратился мой дом.

Взошедшее солнце беспощадно высвечивало все недостатки огромного здания из красной глины. Осевшее и выщербленное, оно походило не столько на пристанище, сколько на груду обломков. Теперь из этого логова выходили люди и животные, проведшие там ночь и готовившиеся вновь отправиться в путь.

Мокки изо всех сил ударил себя кулаком по лбу. Как же это он мог бросить Уроза и Джехола в такой сутолоке?

У входа ему пришлось пропустить выходящих на улицу болезненного, облезлого верблюда, израненных ишаков в лишаях и струпьях, подгонявших их людей в лохмотьях, вооруженных заостренными на конце палками. Там, внутри, они уже группировались в жалкие караваны, в тощие стада. Животные были уже навьючены, и женщины привязывали малых детей себе на поясницу. Мокки пробрался между крупами и вьюками к своим спутникам. И только там вздохнул с облегчением. Несмотря на шум, Уроз еще спал. Конь же начал проявлять некоторые признаки нетерпения. Но успокоился, как только почувствовал прикосновение знакомых рук.