Жозеф Кессель - Всадники

Он вспомнил вчерашние бурные эмоции, превратившие его в игрушку страстей. Все эти ошибки, страхи… отчаяние… безумство… «Я не принадлежал сам себе, – подумал он. – Вся моя жизнь перешла в Уроза». Да, может быть, вчера это было простительно… На пороге глубокой старости такое сильное, такое новое чувство… Но теперь он открыл его, признал. Значит, больше уже не имел права вести себя неприлично, идти на поводу у внутреннего смятения.

«Настоящим мужчиной может считать себя только тот, – подумал Турсун, – кто спокойно воспринимает события, на которые он не в состоянии повлиять. Теперь я вижу, что задача оказывается намного более сложной, когда речь идет о любимом человеке. Так и пускай. Для счастья и переживаний за родного человека тоже существует закон. Они тоже составляют часть того, что освещается солнцем и покрывается ночью».

И Турсун поклялся принимать все, что бы ни случилось, сдерживать, укрощать движения своего сердца, управлять ими. Поклялся перед собой и перед Хозяином Вселенной. После этого он позволил себе подумать об Урозе. И из темницы тела своего мысленно оценил поведение сына с таким же спокойствием, с каким следил бы с высоты огромной башни за поведением совершенно незнакомого ему человека.

Банкет подходил к концу. Все вернулось в привычную колею. Было очень много съедено. Губы, бороды, а у некоторых и отвороты чапанов блестели от жира. Над прудом, над гостями плавали запахи пряностей, жареных барашков, шашлыка, кислого молока. Губернатор Меймене произнес речь во славу Салеха. За ним – Осман-бай. Затем распорядитель бузкаши всей провинции получил из рук чопендоза-победителя королевский вымпел. Он должен был хранить его до следующего года, а потом отвезти в Кабул, на новые состязания.

Кроме Турсуна, никто больше не обращал внимания на Уроза. А он сидел очень прямо на подушке, и лица его нельзя было разглядеть, потому что голова его была закинута вверх и обращена к небу, где начали появляться первые признаки вечера: поплыли легкие небесные ладьи, окаймленные золотом, подсвеченные коралловыми лучами опускающегося солнца.

Турсун задумался, почему память его с такой силой, с такой яркостью сохранила именно этот момент дня. Неужели у него появилась надежда, что Уроз, после своего подвига, обрел, наконец, безмятежное сознание и что теперь они оба будут до конца его дней наслаждаться покоем? «Неужели же, когда потребность верить в невозможное очень велика, то можно даже в моем возрасте еще надеяться на невозможное?» – подумал Турсун.

Тьма постепенно рассеивалась. Более отчетливо проступили детали потолка. Он закрыл глаза, чтобы не мешать внутреннему взгляду…

Лицо Уроза было по-прежнему устремлено вверх. Он не заметил, как к нему подошел спутник вождя пуштунов, иноземец, в чьих руках так необычно пел и плясал барабан.

Этот человек совсем не нравился Турсуну. Не представлялось возможным определить его профессию, состояние, положение в обществе. Бродячий музыкант? Нет. На нем висело ружье воина. Телохранитель? Тоже нет. Слишком фамильярен он был с предводителем племени. Владетельный господин? Но чем он владел? В нем была вольность поведения, беззаботность, и одет он был как придется. Бродяга? Тогда на что он жил? Непринужденность в осанке, горделивая посадка головы, смелое выражение лица говорили, что это – не нищий, не паразит. И еще эти смеющиеся глаза, которые раздражали Турсуна, потому что в них сквозила непочтительность, потому что они не щадили ничего и никого. И почему он счел себя вправе, во время скачки Турсуна вокруг пруда, пропеть воинственный клич, похожий на условный знак между сообщниками? И почему при виде его расслаблялось и веселело лицо Уроза, до того такое напряженное и хмурое?

Турсун вспомнил о пережитом тогда беспокойстве. Что это было? Предчувствие? В конце концов, какое это имело значение?

Человек этот присел возле Уроза на корточки. Тот положил ему руку на плечо и сказал:

– Как я рад, Хайдал, как приятно тебя видеть здесь!

И иноземец ответил:

– Я же тебе говорил, чопендоз, что ты всегда встретишь меня там, где можно вкусно поесть, поразвлечься и неплохо заработать.

Они стали говорить о бое баранов, о единороге, о свадебном кортеже. Затем Хайдал стал говорить так тихо, что Турсун не мог расслышать. Когда он кончил, глаза Уроза горели в наступивших сумерках, как два светляка, а с лица не сходила волчья усмешка.

– Клянусь Пророком, – что-то пообещал он ему, – можешь рассчитывать на меня!