Тереза Фаулер - Z — значит Зельда

Боль все утихала, и я снова могла вдохнуть.

Я оптимистично спросила доктора:

— Mais c’est bon un peu; est que l’hopital necessaire vrai? — имея в виду: «Мне уже лучше, обязательно ехать в больницу?»

Доктор нахмурился и выдал целую руладу итальянских ругательств — по крайней мере, так это звучало. Потом произнес по-французски:

— Allez ou mourir.

Езжайте, или умрете.

Операция все же пугала меня чуть меньше, чем смерть, и я поехала.

После боль не столько ушла, сколько приглушилась и изменила свойство. Восстанавливаясь, вначале в больничной палате, а потом в нашем отеле, я и себя чувствовала выцветшей и совсем другой. Я почти никогда не болела, и такое поведение организма казалось предательством.

Доктор не смог поручиться ни по-итальянски, ни по-французски, ни по-английски, что теперь, когда у меня остался всего один яичник, я смогу еще забеременеть. Когда я перевела это Скотту, он обвиняюще воззрился на меня и спросил, могли ли «лекарства для женщин» быть причиной проблемы?

— Eh? Medicaments?

Я знала, о чем говорит Скотт, даже если доктор не понимал.

— Да… чтобы установить регулярный цикл, и все такое.

Доктор посмотрел на меня, ожидая перевода.

— C’est rien, — сказала я. — Il ne c’est pas ce qu’il dit, il est inquiet.

Ничего. Oh не знает, что говорит, просто волнуется.

— Ce medicament permettra de remedier a la douleur, — кивнул доктор, выписывая рецепт на обезболивающее.

— Он говорит, нет, дело не в таблетках, а это лекарство даст нам шанс, — перевела я Скотту.

Следующие несколько недель я чувствовала себя уставшей, неловкой, не находила себе места, а потому не желала никого видеть. Мне хотелось домой. В ответ я получила уверения, что скоро мы уедем из Рима и отправимся на солнечный Капри, где климат мягче. А пока Скотт написал три новых рассказа, посмотрел правки к «Гэтсби», внес свои собственные и отправил рукопись обратно в Нью-Йорк. Закончив, он заскучал. Он часто уходил, возвращался под ночь, с мутными глазами и полыхающими щеками, часто веселый, но иногда в воинственном настроении.

— А если ты не сможешь забеременеть? — сказал он в один из таких вечеров. — А если твой аборт, — он выплюнул это слово, — лишил меня сына? Когда «Гэтсби» сделает меня американской легендой, кто пойдет по моим стопам, кто унаследует мое имя?

— Теперь ты решил, что дочь — это недостаточно хорошо? И наверное, если у тебя все-таки родится сын, ты дашь ему имя Фрэнсис Скотт Фицджеральд Второй? И как ты будешь его называть — младший? Или заберешь у Скотти ее имя и станешь звать ее Фрэн?

— Ты не хочешь второго ребенка, — набросился он.

— Ты не хотел и того, который должен был быть нашим первым.

Он рухнул в кресло в углу спальни.

— Женщинам этого не понять. — Скотт словно не слышал меня. — Для вас каждый ребенок — просто еще один малыш, пол неважен. А мужчинам нужны сыновья, это заложено в нас природой!

Я знала, что он переживает из-за «Гэтсби», и к тому же пьян и расстроен из-за всего, через что нам пришлось пройти. Но я устала.

— Что мужчинам нужно, — сказала я, — так это повзрослеть.

Остров Капри — это огромный, восхитительный кусок земли и известняка, который откололся от юго-восточного побережья Италии и уютно разместился в Тирренском море. Древний, иссушенный солнцем, этот остров превратился в анклав молодежи, странной, прекрасной и богатой — наследников и наследниц состояний, которые сколотили их амбициозные родоначальники, а теперь поддерживают команды счетоводов и советников. Получатели этого богатства, одетые в лен и шелк, сидели под полосатыми навесами и обсуждали поло, путешествия и как тяжело нынче найти толковую прислугу. Но той весной 1924–1925 годов остров стал еще и прибежищем для художников, а я всерьез намеревалась заняться искусством.

Мне уже сняли швы, и дискомфорт, докучавший на протяжении нескольких недель после операции, стал достаточно приглушенным, чтобы мы могли вернуться к привычному образу жизни. Пока Скотт наносил визиты писателям, таким, как его, да и мой давний кумир Комптон Маккензи, я, последовав совету Эстер Мерфи, отыскала женщину по имени Натали Барни и через нее познакомилась с местными художниками. Эстер не многое написала о Натали: «Просто познакомься с ней. Она знает всех».

Мы встретились в уличном кафе возле пристани. Под крики парящих чаек темноволосая девушка усадила нас за столик. Она то и дело смущенно поглядывала на Натали, но ничего не говорила.