Тереза Фаулер - Z — значит Зельда

Я то и дело теряла равновесие — каблуки были чуть выше, чем я привыкла. На мне был пиджак Скотта, на нем — моя расшитая бисером шляпка.

Ист-Ривер на рассвете источала сырой, масляный запах, хотя и не такой ужасный, как венецианские каналы в августе. Можно было ощутить, что повсюду, на периферии зрения, разлагается рыба. И все же мы уселись на пустом крыльце и сидели, держась за руки, не замечая ничего дурного. Блаженно вздохнули, наслаждаясь своей молодостью, влюбленностью и популярностью, которой были обязаны просто потому, что у Скотта появилось несколько мыслей и он записал их на бумагу.

— Так подумаешь, кто угодно бы с этим справился, — сказал он. — Писательское ремесло на первый взгляд простое. Даже мне кажется, что звучит все очень просто, а ведь у меня есть сто двадцать два отказа, подтверждающих обратное.

— Но как понять, писатель ты или нет? Я хочу сказать, у меня появлялись мысли, и я их записывала…

— Ты имеешь в виду свой дневник?

— Да, мой дневник. И я каждый месяц пишу, целую тонну писем, наверное, отправила. И попробовала записывать несколько идей для рассказов, но у меня скверно получается…

— Будет получаться лучше.

— Может быть. Но я говорю о том, что никогда не думала: «Я писатель». А ты думал. Почему? Как ты понял?

— Очень просто: когда я не писал, меня не существовало.

Так что тем вечером на вилле «Мари», сказав Скотту, что мне нужно подумать, я зашла в дом, забрала подушку и одеяла и устроила себе постель в шезлонге в саду. И тогда, июльской ночью под сенью лимонных деревьев, я беседовала сама с собой о правильном и подлинном, о желаниях и реальности.

Эдуард милый, хороший человек. Да, нас тянуло друг к другу, нас связывали эти дни в средиземноморском безвременье, возбуждение от поступков необычных и нечестных, которые сами по себе привлекали таких, как мы, любителей риска. Но было ли между нами что-то еще? Я все еще с трудом объяснялась по-французски, его английский звучал немногим лучше. Воскресив в памяти все наши встречи, я осознала, что наше общение было очень примитивным. И хотя есть много женатых пар, которых объединяет даже меньшее, чем нас, я уже ясно понимала, что подобный брак не для меня.

Вот к каким выводам я пришла: Эдуард для меня не столько мужчина, сколько образ, символ моего стремления к чему-то, чему я не могла пока дать определения. Если бы тогда я слышала про Амелию Эрхарт, я вполне могла бы устремиться за ее примером, а не за Эдуардом.

Я не была по-настоящему влюблена в него. Эдуард был символом. Эдуард был симптомом. Скотт, со всеми своими недостатками, был хозяином моего сердца.

К тому времени, когда я зашла в дом, высыпала первая роса. Я прошла в спальню, оставляя за собой мокрые следы. Скотт сидел на кровати. В темноте светился кончик его сигареты. Я сняла с себя мокрую одежду, забрала у него сигарету и отложила ее.

— Ты остаешься?

— Да.

— И больше никаких пляжей, никаких обедов, ты шагу без меня не ступишь, пока он здесь.

— Хорошо.

Остаток ночи никто из нас не произнес ни слова, что удивительно. Той ночью мы хранили молчание, чтобы слышать нашу истину, чтобы ее можно было увидеть, почувствовать в прикосновениях нашей кожи, в наших вздохах, в осторожных взглядах украдкой, в том, как мы прижимались лбами друг к другу.

Когда через неделю я так и не появилась на пляже, не отправив Эдуарду записки и не позвонив ему, он перестал меня там искать. В казино, когда спросил о Фицджеральдах, в ответ лишь пожали плечами. Все это Скотт узнал от Рене, который сказал, что хотя ему тяжело открывать Скотту правду, но из уважения к дружбе, возникшей между ними за эти месяцы, он обязан сообщить Скотту о том, что чуть не случилось.

— Рене говорит, Жозан совершенно разбит и растерян, — сообщил мне Скотт. — Возможно, ты оставила на его сердце незаживающий шрам.

— Заживет.

— Наверное. Хотя не удивлюсь, если нет. Я сказал Рене; «Передай своему другу, что он вступил в очень престижный клуб».

Октябрь. Скотт нашел меня в саду виллы «Мари». Я наслаждаюсь средиземноморским видом, наверное, в один из последних дней в этом году.

— Держи, — он протянул мне лист бумаги, на котором было написано:

Трималхион

Любовник высшего класса

Среди гор пепла и миллионеров

Трималхион из Уэст-Эгга

Гэтсби в золотой шляпе

На пути в Уэст-Эгг

Под красно-бело-синим знаменем

Великий Гэтсби

Срок нашей аренды истекал в конце месяца, и потом нам предстояло снова мигрировать вслед за птицами и нашими друзьями — большинство переезжало в Париж, некоторые в Венецию, Лондон или Берлин. Я убедила Скотта съездить в Рим и на Капри, чтобы я могла посмотреть на многочисленные произведения искусства и на художников, о которых слышала от Мерфи во время наших к ним визитов. После этой поездки снимем квартиру в Париже и, как мы уверяли друг друга, будем еще разумнее, чем здесь, подходить к вечеринкам, выпивке и нашему браку.