Рут Озеки - Моя рыба будет жить

Я раньше любила поездки на северное побережье Калифорнии, в Марин или Соному, или в Гумбольдт, и здесь у меня возникло похожее чувство, только здесь, в Японии, все было зеленее, и деревьев больше, и совсем не было дизайнерских домов. Вместо них были эти маленькие рыбацкие деревушки, разбросанные по побережью, со стайками лодок, и сетей, и устричных плотиков, которые покачивались на волнах, и со связками рыбы, вывешенной сушиться рядом с домами, как белье. Автобус сделал около ста тысяч миллионов остановок, которые совершенно не выглядели, как остановки — просто скамеечка у дороги или ржавый круглый знак на столбике, а иногда такая будочка, вроде той, где, если ты живешь в Калифорнии, ты держишь фильтр для ванной.

В Калифорнии тоже было полно таких скалистых мест, но у меня сложилось впечатление, что в этих местах, где жила Дзико, не было особо много ванных, или бассейнов, или поместий, где обитают знаменитости.

К тому времени в автобусе уже почти не было пассажиров, только мы с папой и пара очень стареньких бабушек в тэнугуи [95] Тэнугуи — кусок тонкой хлопковой ткани, который используют как головной платок или полотенце. на головах, с позвоночниками, согнутыми под прямым углом. Водитель был худой молодой парень с великолепными манерами. Он носил стильную маленькую фуражку и белые хлопковые перчатки, и каждый раз, как он съезжал на обочину к остановке, он кланялся и притрагивался к козырьку пальцами, обтянутыми перчаткой. Ну очень каккоии [96] Каккоии — стильно, круто, модно. .

Дорога становилась все у́же и все круче, она вилась по краю глубокого ущелья, и тут водитель в очередной раз остановился. Я посмотрела в окно на заросший деревьями склон, ожидая увидеть хотя бы скамейку или заржавелый знак, но в этот раз не было ничего, просто гора с одной стороны и обрыв с видом на долину внизу — с другой. Но потом я еще раз посмотрела в сторону горы и увидела древние каменные ворота, прятавшиеся за деревьями; они были покрыты свисавшим клочьями мхом, а за воротами исчезали в темноте каменные ступени.

Двери автобуса открылись, и водитель притронулся к фуражке. Бабушки выжидательно на нас посмотрели.

— Мы приехали, Наоко, — сказал папа. — Высаживаемся?

Почему-то говорил он по-английски. Английский у него так никогда и не стал по-настоящему свободным, но когда он говорил, то казался таким вежливым и интеллигентным, прямо и не подумаешь, что такой способен спустить все деньги в тотализатор и улечься на рельсы.

— Здесь ? — пискнула я. Думала, он шутит.

Но он уже был на ногах, и старушки улыбались и кивали, и что-то нам говорили, будто знали уже, кто мы такие, и папа кивал им в ответ, пока я пыталась вырулить чемодан на выход по узкому проходу. Водитель смотрел в зеркало, и, увидев, как я сражаюсь с чемоданом, бросился на помощь и перехватил у меня ручку. Я вышла из автобуса и встала на обочине, заглянув за усыпанный гравием край обрыва, нависавшего над спускавшейся к берегу долиной. Отсюда мне виден был кусочек океана — он сверкал и переливался на солнце, как обещанное спасение.

Я отвернулась от океана и взглянула на склон. Никаких строений не видно. Каменные ворота. Мох. Темная лестница, ведущая в никуда. Папа вылез из автобуса и стал рядом, а водитель вручил ему мой чемодан. Я посмотрела на ступени, и тут до меня начало доходить. Я подергала папу за рукав.

— Пап?..

Но водитель кланялся папе, и папа кланялся в ответ, и вот водитель забрался в автобус, закрыл двери и включил передачу, вот шины захрустели по гравию, и вскоре мы с папой стояли на обочине дороги, наблюдая, как габаритные огни маленького автобуса мигают раз, другой, и, наконец, совсем исчезают за поворотом.

Внезапно стало ужасно тихо; все, что можно было услышать, — шум ветра в бамбуке, звук, похожий на призраков. Я посмотрела на стоявший рядом чемодан на колесиках. Мой чемодан был розовый, с картинкой Hello Kitty. Выглядел он печально и очень одиноко.

И тогда до меня дошло. Папа собирался меня здесь бросить. Сначала мы затащим мой чемодан на гору, потом он бросит меня здесь с какой-то дико старой монахиней, которая вроде как моя прабабка и которую я едва знаю, на все летние каникулы.

— О’кей! — сказал папа, направляясь через дорогу к крутой лестнице. — Пошли! Бросим вызов!

Горло у меня сжалось, и в носу защипало. По привычке я стиснула зубы, чтобы удержать слезы, как я делала, когда меня пинали во время кагомэ-линчевания в школе, но потом подумала, пошло оно все, я просто обязана поплакать. Я должна выть и визжать, я должна закатить нереальную истерику, ведь если я буду выглядеть достаточно убого, папа меня пожалеет и заберет опять домой. Я всхлипнула пару раз на пробу и посмотрела на папу, пытаясь понять, заметил ли он, но он вообще не обращал на меня внимания. Он разглядывал склон, и лицо у него светилось изнутри, будто он предвкушал что-то, но не хотел этого показывать. Я вот того радостного предвкушения на лице у него не видела с тех пор, как мы жили еще в Саннивэйле, и один приятель-программист позвал его с собой половить рыбу нахлыстом. Это было приятное зрелище, так что я пересекла дорогу следом и втащила чемодан на первую ступеньку. Колесики стукнули: