Антонио Редол - Яма слепых

Ей захотелось быть жестокой.

— Жаль только, что она стара … Да, конечно, рядом со мной она стар а . Не делай злое лицо. Тебе не кажется, что у старости есть запах, запах старого тряпья? Нет, даже хуже…

И Мария до Пилар поняла, что если из них двоих кто-то чего-то и боится, то это он, она видела в его глазах страх, страх и желание вместе: ведь запретное теперь себя предлагало. И она решила задеть парня за живое.

— Похоже, ты меня боишься… Никогда не думала, что ты можешь быть трусом…

— Если бы барышня была бедной…

— Считай, что это так. Или что ты богат… Ты же можешь стать богатым. Можешь жениться на богатой.

Тщеславие Зе Педро взыграло, разжигая давно теплившуюся мечту. Ведь, держа в объятиях англичанку, он мечтал о Марии до Пилар, смуглой и высокой, с белокурыми волосами и зелеными глазами, которые здесь, в тени деревьев, особенно походили на отливавшие старым золотом глаза Диого Релваса.

И вот, увидев кровь, Мария до Пилар вновь подумала о близости и неизбежности смерти. С криком, вырвавшимся у нее из груди от только что причиненной ей боли, она оттолкнула or себя Зе Педро и, бросившись к пасшимся на свободе коням, вскочила на одного из них. Только потом она увидела, что села на белого, тут же вспомнив то и дело посещавший ее по вине братьев и сестры кошмар: во сне она всегда видела белого коня в сопровождении красного оленя.

Живо представив, что поджаривается в седле, она пустила лошадь во весь опор. А когда увидела, что подъехала к тропинке, ведущей к домику, повернула лошадь прямо к нему. Дорогу ей преграждали ветви деревьев, которые казались руками, удерживающими ее от возвращения к прошлому, но она ехала вперед, не обращая внимания на хлеставшие ее ветки.

Она знала, что тело ее и душа кровоточат, и желала увериться в этом еще раз, побывав в домике.

Спешилась, открыла дверь и, как несколько лет тому назад, села на камни. От сырости и холода Мария до Пилар поежилась. И снова подумала о смерти, вспомнила мать, представила ее лежащей у своих ног. И в тот же миг в ушах ее зазвучали обвинительные крики сестры и братьев, все еще сотрясавшие сводчатый потолок.

Больная Мария до Пилар запретила входить к ней в комнату всем, кроме Брижиды и доктора Гонсалвеса, который пытался убедить ее, что никакой такой болезни, которая требовала бы постельного режима, он у нее не обнаружил. На дворе стояли прекрасные летние дни, и грех было кутаться в одеяла и закрывать окна, накликая на себя беду, говорил взволнованный немотой Марии до Пилар домашний врач.

После трехдневного молчания Мария до Пилар жестко ответила, что «о болезнях медицина знает меньше, чем прорицатели о будущем». Доктор Гонсалвес получил под дых, как позже сам он в разговоре с падре Алвином расценил сказанное больной, и нанес ответный удар в не менее уязвимое место, намекнув капеллану, что девушке пора замуж и что подобные истерические выходки можно попытаться снять айвовым сиропом. Что же касается уже сказанного, то его лично слишком мучают ноги и возрастной вес, чтобы погасить ее запал.

Ядовитый язык врача был известен на семь верст вокруг, а на этот раз оказался еще и без костей: Гонсалвес знал, что старый священник затаил обиду на Релваса, пригласившего не его, а падре из Лиссабона благословлять предназначавшийся для парада скот.

— Пусть подберут группу форкадос и бросят на эту девицу. И увидите, все пройдет. Когда же потребуюсь я, пусть пошлют за мной. А раньше моей ноги здесь не будет. Пускай эта невоспитанная от чего заболела, тем и лечится…

В глубине же души он был человек добрый. Но так как пользовал хозяев, слуг и даже животных, то подходил ко всем с одной меркой, хотя хозяев, которые ему платили, обсуждал только в интимном кругу своей семьи с женой и сыном-студентом. Теперь же круг расширился: в него вошел капеллан, обиженный неблагодарным хозяином — плутом беспамятным, который забыл услугу, оказанную ему, еще юному, в том деле с землями Валадо, приобретенными у одной виконтессы, лежавшей на смертном одре. Ведь за состояние, полученное с его помощью, Релвас отблагодарил его, пожаловав мула в испанской сбруе и бросив шутку, в которой ничего смешного не было, но которой священник должен был улыбнуться, увидев злое лицо хозяина. Мошенник! Да он бога обидел, не поделившись с тем, кто ему помог в этом деле!

— И знаете, что он мне сказал, доктор Гонсальес? Подумайте только!… Ересь: «Обратите внимание, падре Алвин, на положение вашего друга: ведь меня в загробном мире не ждет ничего хорошего. Вот вы умрете бедным и, как гласит Писание, отправитесь на небо. И это достойное для вас место. А я из-за своих денег пойду в ад. Я просто не вижу возможности его избежать: ведь ад угогован для богатых. Так что ничего не поделаешь». И не прибавил мне ни одного серебреника, тогда как я стоптал по меньшей мере две пары сапог, бегая по его делам. И еще строит из себя святого, но я-то знаю всю его подноготную. От ада ему не уйти, ад я ему гарантирую! Да поразит меня проказа, да останусь я без рук и без ног!