Антонио Редол - Яма слепых

Она почувствовала холод, сильный холод. И тут различила стоящие у стены фигуры, две фигуры, руки их были опущены и ладони раскрыты, точно они желали ими согреть холодное помещение. Она повиновалась и в недоумении села на каменные плиты пола, но повернуть назад голову не решалась. Теперь она их узнала: то были Эмилия Аделаиде и Мигел, они прятались в темноте, чтобы не быть узнанными прежде, чем она войдет.

— Что вам от меня надо?

— Не задавай вопросов.

— Но почему?!

— Замолчи.

Последовало долгое молчание, когда она слышала только шум своего собственного дыхания и стук падающей воды совсем рядом с собой; вода смачивала пол, на котором она сидела, поджав под себя ноги. Антонио Лусио закрыл дверь. Дверь, петли которой скрипели, точно жаловались на какую-то боль, а возможно, на непроглядную тьму, густую и черную, что была здесь внутри.

— Мария до Пилар! — сказал чей-то голос, который она не сразу узнала: круглые стены дома и сводчатый потолок гулко отбросили донесшийся до них звук, сообщив ему твердость их каменного нутра.

Она закрыла глаза, потом прикрыла их руками, потому что ей показалось, что она видит красного оленя, который крутился вокруг нее, норовя ударить ее своими рогами. Она хотела закричать, но поняла, что это ей не поможет, и думала, думала об одном: «Что я сделала? Что я им сделала?»

— Мария до Пилар, ты видела хотя бы одного мертвого в своей жизни?

— Нет, — ответила она, простонав.

— Но что такое умереть, ты знаешь?…

— Отвечай! — закричал другой голос, похоже-Мигела.

— Знаю…

— Твоя сестра и твои братья тебя не любят. И знаешь почему?…

— Отвечай!

— Нет…

— Потому что ты убила мать. Убила, появляясь на свет…

— И потому мы тебя не любим…

— И никогда не будем любить.

— Первый же ребенок, который у тебя родится, должен убить тебя так же…

— Так же, как ты убила нашу мать… Понимаешь?…

Среди выкрикиваемых сестрой и братьями обвинений она слышала и еще чьи-то, чьи, она не знала, но их несли к ней стены, они сливались с обвинениями братьев и сестры, взлетали к сводчатому потолку и с гулом, как тяжелое копыто красного оленя, падали ей на голову и плечи. Тут она почувствовала, что сестра и братья к ней подходят и пальцы их вцепляются ей в волосы'. Руки ее были мокры от слез, но она не всхлипывала — она сдерживалась. Боялась, что плач их только разозлит, но повторяла: «Я ничего плохого не делала… нет, я ничего плохого не делала…»

— Ты должна сказать…

— Это я убила нашу мать…

— Давай говори… Говори, треклятая!…

— Это я убила нашу мать, — повторил тот же голос, что был голосом Эмилии Аделаиде.

И тут вдруг, сама не зная, как она отважилась, Мария до Пилар поднялась с пола и разразилась горькими рыданиями. И закричала, громко закричала:

— Нет… нет, не я… Нет!

— Нет ты, ты.

— Скажи, что ты!

Тогда она бросилась вперед к двери, но почувствовала, что на нее посыпались удары, однако боль от ударов была меньшей, чем от только что слышанных обвинений. Один из них схватил ее за косу, другой приоткрыл дверь, в которую заглянул лунный свет. И опять она закричала, громко закричала, зовя отца.

Тут они сели вокруг нее и принялись ее уговаривать, чтобы она не пугалась, потому что это шутка, игра, и об этой игре она никому ни слова не должна говорить.

— Обещаешь?

— Обещаю. Но не я убила, нет, не я, правда же, не я?

Возвращались они все вместе. Эмилия Аделаиде и Антонио Лусио держали ее за руки. Мигел шел сзади и посвистывал. Потом один из них начал петь, и они потребовали, чтобы и она пела, объясняя ей необходимость пением разогнать лесных ведьм. Антонио Лусио заговорил о ведьмах и оборотнях, которые утащат ее, если она расскажет о том, что было.

В эту ночь ее преследовал кошмар, она металась по постели и горела как в лихорадке. Ей снился олень, у которого красные рога росли по всему телу, от чего его белая шерсть, вспыхивая огнем, казалась тоже красной — он был живым костром, и везде, где он скакал, занимался огонь, а когда он Допрыгнул до неба, небо вспыхнуло и запылало пожаром.

Брижида послала за доктором Гонсалвесом, который высокую температуру приписал несварению желудка — возможно, все это из-за съеденного неспелого фрукта. Мария до Пилар молчала. Она не сказала ничего, никогда, никому, даже падре Алвину: ведь сестра и братья велели и на исповеди держать язык за зубами. Так семи лет от роду она узнала, что исповеднику доверяют далеко не все…

И на всю жизнь сохранила в себе горечь того обвинения, которое, возможно, с годами и забылось бы, если бы не холодность сестры и братьев, все время напоминавшая ей о том дне. И вот однажды сестра и братья увидели, что Мария до Пилар выросла в красивую девушку. Кому же выпадет счастье быть ее мужем? Нет, никому, отвечала она самой себе с горечью. Я никогда не выйду замуж, говорила она с волнением в голосе. С тех пор она и старалась во всем походить на мужчин: ездить верхом на коне, носить дома брюки для верховой езды, хотя ничего угловато-мальчишеского в ней не было. И пожалуй, единственное, к чему она стремилась, — быть незаметной для мужского глаза. Так Мария до Пилар думала избежать замужества. Ведь она чувствовала, она была уверена, что умрет в тот день, когда родит ребенка. Материнство пугало ее. Рядом с беременной она испытывала болезненное чувство вины и старалась уйти, скрыться, чтобы не прочесть в ее глазах обвинение себе. И всю свою ласку, часто чрезмерную, отдавала детям: ей казалось, что матери не так ласковы с ними, как те того заслуживают. И Эмилия Аделаиде, и жена Антонио Лусио — Мария Луиза Андраде — сердились на нее за то внимание, какое она уделяла их детям. Она их избалует своим нежничаньем.