Теперь нужно было обезглавить последнего — халифа, ведь вся его свита уже лежала на земле. И вдруг, когда он готов был это сделать, в одной половине лица неверного он узнал Зе Ботто, мерзавца, выступавшего за развитие индустрии, и заколебался. Этого было достаточно. И тут же на равнине стали вспыхивать огни святого Иоанна, и из каждого поднимался мавр, сотни, тысячи мавров, и все пели — удивительная вещь! — ту проклятую мелодию, которая так хорошо была ему знакома…
От такого странного сна он очнулся в страхе. А может, он все еще спит?! Ведь гимн он слышал и сейчас… Диого Релвас поспешил к окну и увидел, да, увидел своими собственными глазами толпу своих слуг, идущих по дороге к Алдебарану и поющих, да, поющих и выкрикивающих лозунги.
Застарелая ярость с новой силой потрясла все его существо. И почти столетнее, еле державшееся на ногах тело рухнуло на кровать, как кирпичи старой, гнилой стены. Сердце замерло и остановилось, источая дурной запах. Так заснул вечным сном Диого Релвас, заснул на руках отца и деда, тогда как ангелы открывали ему врата небесные, чтобы великий святой человек вошел бы в них с должными почестями.
Рано утром в черной коляске деда, запряженной теми же дедовскими лошадьми, все в той же упряжке, с тем же дедовским кучером и в обычной для него форме, в кепи с блестящим козырьком, Руй Диого — все как всегда, точно в мире не было перемен — ехал по землям Алдебарана.
Едучи по подозрительно тихим улицам поселка, он внимательно, не глядя прямо, следил за теми, кто его приветствовал. И испытывал неудовольствие, когда его отягощенная камнями печень напоминала о себе. Он ехал как хозяин и деспот, внушая почтение. Все, казалось, от него зависело, все, но не все его приветствовали. И он знал это, знал с того самого дня, когда переехал в Алдебаран, но деду всегда говорил обратное, говорил то, что тому хотелось слышать.
Был ли он счастлив?!
Нет, этого быть не могло, ведь неприятностей ему хватало, и в том числе от родственников. Один из его двоюродных братьев, Антонио Диого, уже навестил его в кабинете, сжимая в руке револьвер и угрожая пустить ему пулю в лоб, если он не откроет сундук и не отдаст все, что в нем имеется. Близняшки дяди Мигела жили в Каскайсе. Будучи в разводе с мужьями, они совсем сбились с пути и, походя во всем друг на дружку, путались с любовниками, которые путали их, и со всеми с кем придется.
Сидя в глубине коляски, Руй Диого вспоминал неприятную историю, которую «доброжелатели» довели до его сведения, прислав анонимку:
«Вы, почтеннейший, считающий себя хозяином всего и вся, должны бы добиться, чтобы муниципалитет разрешил на лужайке резвиться детям, а то ведь Релвасы тайно подкупают муниципальных вершителей правды, и те разрешают валяться на лужайке взрослым».
Это была подлая месть скрытого врага. Но близняшки давали повод для подобного выпада, следуя тропой, проторенной их теткой, его матерью Эмилией Аделаиде, которая в свои годы не теряла времени на замаливание грехов. И возможно, потому, что считала избранную ею дорогу кратчайшим путем к святости. Умерла она, окруженная бедными, которые искренне ее оплакивали.
Когда же у дверцы коляски с кепкой в руке встал кучер, докладывая Рую Диого, что они прибыли, Руй поспешил в Башню, поднялся в нее, чтобы доложить деду о разговоре с крестьянами поселка. Руй был в плохом настроении, предчувствуя несчастье, как позже он говорил жене, сидя у нее в комнате, и потому не насвистывал, что обычно делал, когда поднимался по лестнице Башни. Он поднимался, ставя ногу на ступеньку и опираясь другой о противоположную стену. Руй знал, что на него никто не смотрит, и не лишал себя той забавы, которой предавался с того самого дня, когда дед избрал его своим поверенным и продолжателем дела Релвасов.
По обыкновению он постучал в дверь, спросил, может ли войти, и гут же открыл ее: старик был глух, а он не был слугой, чтобы дожидаться, когда тот услышит и ответит. — Вот и мы! — сказал Руй без особой радости.
Но, увидев распростертого на кровати бездыханного деда, бросился к нему, взял его холодные руки в свои, сжал, растирая, точно еще мог их согреть, вернуть к жизни. Делал он это исступленно, даже целовал их, понимая, что без деда, с именем которого связана его репутация, царствованию его придет конец. «Я лишился всего, лишился всего!» — шептал он горько. Потом, осознав невозможность вернуть к жизни остывшее тело, утер слезы рукавом жакета и, глядя на далекие заливные луга с редкими пятнами пасущихся на них табунов, принялся обдумывать случившееся.
Читать дальше