Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Миссис Антуанетта Хефт в ресторане «Домашний» укладывает замороженные мясные пирожки на вощеную бумагу, иногда останавливаясь, чтобы погреть пальцы под мышками. Когда проходит товарняк, она оставляет пирожки, достает сигарету из пачки и выкуривает ее на заднем крыльце, вдыхая воздух, такой же бодрящий, как «Оксидол», глядя вверх на звезды (на которые смотрели и индейцы племени пауни), прислушиваясь к негромкому напеву тяжелых грузовиков на шоссе, в городе, который знает, как свои пять пальцев, в стране, которую знает наизусть.

Сумасшедший? Я?

Время уже за полночь, поцеловав жену в щеку, тихонько выскальзываю из постели. Ни света, ни звука. Натягиваю джинсы, фланелевую рубашку, рабочие ботинки и выхожу на задний двор. Место я наметил возле сарая. По-вашему, значит, сумасшедший? Может так, а может, и нет. Вы лучше послушайте. Наступает час массовых убийств. Слышите? Это звуки Физики.

Вы только послушайте.

Закройте глаза, сосредоточьтесь. Это электрон, не так ли? Пощелкивают фотоны, потрескивают протоны, ровно жужжит гравитация.

Я пользуюсь обыкновенным заступом. В небесной вышине над горами висит бледная и ущербная луна. Света для работы достаточно. Воздух прохладный. Ощущаешь себя погруженным в бесконечный сон. «Ладно, приступим», — шепчу себе под нос и начинаю копать. Отваливаю первый ком. Наклоняюсь, разминаю землю и просеиваю ее меж пальцев. И сразу же чувствую себя совершенно по-новому, в безопасности. Сумасшедший? Вроде нет. Пока еще.

Будет нелегко, но я не отступлюсь.

После долгих сорока пяти лет бессонницы и ночных страхов наступил час, когда надо взять контроль в свои руки. Это не сумасшествие, не паранойя. И отнюдь не потеря здравого смысла. Это всего лишь предусмотрительность.

Балансирование силы, балансирование разума. Похоже на хождение по канату, не правда ли? И где же резон? Бесконечность может расколоться в любую минуту.

«Сумасшедший»… в…

Бери лопату и двигай работать.

Сила и решительность — признаки здравого ума. Руки, ноги и спинной хребет плюс сила воли. Я не отступлюсь. Здешняя горная каменистая земля неподатлива, но я тоже из упрямых. Давайте-давайте, смейтесь надо мной. Недоумевайте, вскидывайте брови. Ничего. Мне сорок пять, а это крайне опасный возраст. Так кто же свихнулся? Я? Или вы? Глухонемые, самодовольные, правоверные невежды. Уснувшая часть рода человеческого. Вы, бедные, жалкие твари. Вы, поглотители коктейлей и пожиратели «Соминекса». Послушайте: Канзас в огне! Что мне остается делать? Вы дрыхнете, а я копаю. Копаю и копаю. Вошел в ритм. Подумайте о Густере и Киссинджере. Вспомните Ноя. Подумайте об этих ямах в полях озимой пшеницы. Никаких метафор. Бомбы реальны.

Проработал целый час. Потом луна стала склоняться к горизонту, и я, раздобыв в сарае гирлянду разноцветных новогодних лампочек — красных, синих и зеленых — развесил ее по деревьям и кустам, врубил электричество и стал копать дальше.

Слава богу, ночь спокойная. Тьфу, сглазил. Только принялся насвистывать старую добрую песенку, открывается задняя дверь.

— Папа, — голос Мелинды.

Начинается.

Моя дочь, в пижаме и тапочках, рысью несется к яме. Ей зябко, она дрожит от холода, обхватывая себя руками, и говорит шепотом:

— Что случилось? Черт побери, что ты делаешь?

— Ничего, — отвечаю я, но в горле першит. Мне что, стыдно? — Ничего, принцесса. Просто копаю.

— Копаешь?

— Да.

— Что копаешь?

Я сглатываю застрявший в горле ком и улыбаюсь. Вопрос, конечно, резонный, но мой ответ разом отметает все подозрения.

— Яму, — говорю. — Что же еще?

— Вон как.

— Обычную яму. Все просто! А теперь быстренько в постель. Завтра в школу вставать.

— Яму… — бормочет Мелинда.

Скрестив руки на груди, она смотрит на меня взглядом одновременно строгим и снисходительным. Странный ребенок. Двенадцати лет, но очень умная и упрямая. Даже слишком умная и слишком упрямая. Вся в мать, и так же доводит меня иногда до нервной дрожи.

— Понятно, — говорит она. И, помолчав, кусает верхнюю губу. — Понятно. А какую яму?