Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Дебби тоже играла на саксофоне в оркестре своей девчоночьей школы. Познакомился я с ней в нотном отделе музыкального магазина «Лайон и Хили». Мы просматривали сборники Литтл Ричарда. В его песнях — потрясающие вариации для сакса, такие играешь вдохновенно, забывая обо всем.

— Тенор или альт? — поинтересовалась девочка, не отрываясь от нот.

Я оглянулся и, убедившись, что она обращается ко мне, ответил:

— Тенор.

Дебби мурлыкала «Тутти Фрутти».

— Вот, что мне хотелось бы на день рождения. У меня альт. Старый «Мартин». Моего дяди. Знаешь, он играл с самим Чиком Веббом.

— А-а, — уважительно протянул я, хотя понятия не имел, кто такой Чик Вебб. — А как ты догадалась, что я на саксофоне играю? — спросил я, втайне польщенный, что по мне сразу видно, кто я.

— Или сакс или дикий вкус на галстуки. Ты что, всегда таскаешь на шее ремешок?

— Да нет, забыл снять после репетиции, — соврал я.

На самом деле я всегда таскал шейный ремешок, вроде того, как мексиканские парни в нашем квартале носят поверх маек золотые цепочки, с той лишь разницей, что у меня болтался на ремешке крючок для сакса, а не крестик, как у них.

Из магазина мы направились во фруктовый бар. Я взял «Коку Нану», а Дебби — коктейль, понятия не имею, как такой называется, из манго, папайи и плодов страстоцвета.

— А ты что, решил, я по мозолям на больших пальцах догадалась? — заливалась девочка.

Мы сравнили мозоли, образовавшиеся от инструмента. Дебби была премилой чудачкой. Никогда не встречал я девчонки, с которой было бы так легко. Мы болтали о музыке, о язычках саксофонов, о школьных делах. Одно было худо — я безудержно врал. Наболтал, будто играл в оркестре Сисеро, в клубе, где заправляла мафия. Дебби сказала, что в Сисеро никогда не была, но что там творится — конец света. «Конец света» — ее излюбленное выражение. На прощанье Дебби пригласила меня в гости. Написав на салфетке адрес, спросила, знаю ли я, как туда добраться. На что я почему-то ответил:

— Ну само собой.

«На Север, к свободе!» — стучало у меня в голове, когда я ехал к Дебби в первый раз, мучительно пытаясь вспомнить все небылицы, которыми угостил накануне. Добирался целый час, сделал две пересадки, и кончилось тем, что совсем заблудился. Я привык к улицам под номерами, они точно указывают, где вы находитесь и какая улица следующая. «Будто широту знаешь», — сказал я тогда Дебби. Она же доказывала, что их Северный район более аристократичен, поскольку у здешних улиц есть названия.

— В номере отсутствует индивидуальность, пойми, Дэвид. Разве можно питать какие-нибудь чувства к улице, которая называется «Двадцать вторая»? — убеждала девочка.

В Южном районе Дебби не бывала, разок только ездила туда в музей.

Домой я возвращался на поезде «Б» — он как раз останавливается у Дуглас парка — и воображал, что Дебби сидит рядом. Подъезжая к своей остановке, придирчиво разглядывал крытые толем крыши, веранды, переулки и внутренние дворики, втиснутые между фабрик, стараясь представить, как это все видится человеку, впервые попавшему в наш квартал.

Вечерами Двадцать вторая сверкает многоцветьем огней, мерцает неоном витрин и тротуаров. Воздух пропитан ароматами ресторанов — гамбургеры, пицца, блюда из кукурузы, кипящее масло от «такерфас». В барах гремит музыка. А если идет дождь и мокрая мостовая масленисто блестит, а огни расплываются и дробятся, Диджо неизменно принимается насвистывать «Гарлемский ноктюрн».

По наследству от отца мне достался «шеви» 53-го года. Нет отец не умер, просто он рассудил, что лучше отдать машину мне, чем выбросить. Цвета она была — где не поржавела — детской неожиданности, но зато крепкая как танк. И грохотала, кстати, так же. Но зато не буксовала, даже когда я с нейтральной передачи резко бросался вперед.

Иногда по вечерам на Двадцать пятой устраивались гонки. Двадцать пятая — это тупик, с заброшенными фабриками и машинами-развалюхами вдоль обочины. Мне тоже не раз намекали, что моему «шеви» пора занять подобающее ему место — рядом с остальным металлоломом. Гонщики выстраивались в ряд, машины их, выполненные по индивидуальному заказу — приземистые, обрубленные, тупорылые — всякие, — сверкали; сверхмощные моторы ревели. Мы торчим поблизости, дожидаемся появления полиции и тогда сбрасываемся на бензин и едем кататься: я — за рулем, Зигги как всегда крутит ручку приемника, настраиваясь на репортаж с участием «Белых Гетр», а остальные вопят, требуя музыку.