Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Она медленно пошла, пробуя каблуком, где белые мускулы льда способны выдержать тяжесть ее тела. Она всматривалась вперед и по сторонам: в сумерках плотное белое небо сливалось с плоской, покрытой снегом тундрой. Она так бешено неслась по реке, что теперь не могла определить, где она. Восточный берег реки был неотличим от неба: границы растворились в морозной белизне. Но вдруг вдалеке она увидела что-то красное и вспомнила, все как есть вспомнила.

Она села на кровать и, пока ждала, слушала старика. Охотник нашел небольшой, в ледяных зазубринах и выступах бугор. Он снял свою бобровую шапку; мех внутри пропах его теплом и потом. Охотник положил шапку на лед вверх дном, чтобы привлечь медведя, а сам стал ждать с подветренной стороны за ледяным бугром, сжимая в руке нефритовый нож.

По тому, как тяжело, с хрипом, он тянул свое повествование, она решила, что близок конец его сказу. Однако старик вдруг потянулся под подушку, нашарил в своем запасничке сушеную рыбу и отпил воды из жестяной кружки. Всю ночь она слушала, как описывает старик каждый вдох человека, каждое движение медвежьей морды: то зверь пытается поймать звук человеческого дыхания, то втягивает воздух, ища запах охотника.

Полицейский задавал ей вопросы, а женщина, которая служила в доме у священника, переводила их на юпик. Они хотели узнать, что случилось с владельцем лавки, который бежал за ней по реке накануне вечером. Владелец не вернулся, и начальник гуссуков в Анкоридже интересуется, что с ним. Она довольно долго не могла ответить, потому что старик вдруг сел на постель и начал возбужденно причитать, глядя на них всех: и на полицейского в темных очках, и на экономку в вельветовой парке. Он громко выговаривал: «Слушайте! Слушайте! Эхма! Громадный медведь! Охотник!»

Ей снова задали вопрос, что случилось с человеком из лавки Северной торговой компании. «Он солгал им. Сказал, что это можно пить. Но я лгать не буду». Она встала и надела светло-серую, из волчьей шкуры парку. «Я убила, — сказала она. — Лгать не буду».

Адвокат пришел еще раз. Тюремщик раздвинул решетчатые створки, затем отпер камеру и впустил его. Адвокат сделал знак тюремщику остаться, чтобы переводить. Она рассмеялась, ведь этот гуссук заставил тюремщика говорить с ней на юпик. Этим адвокат-гуссук ей понравился и еще тем, что у него редкие волосы. Роста он был очень высокого, и она с удовольствием подумала о том, каково его голове оказаться без шапки на морозе, и еще интересно: не почувствует ли он раньше других, когда лед начнет опускаться с неба. Адвокат хотел выяснить, почему она сказала полицейскому, что убила владельца лавки. Несколько деревенских детей видели, как это случилось, добавил он, и был то несчастный случай. «Вот ты и скажи на суде. Больше ничего. Они тебя отпустят домой. В твою деревню». Тюремщик, уставясь в пол, недовольным голосом перевел. Она покачала головой: «Я ничего не изменю в своем рассказе, даже ради того, чтобы отсюда выбраться. Я сделала все, чтобы его не стало. Вот так об этом и нужно рассказывать». Адвокат шумно вздохнул, глаза у него были усталые. «Скажи ей, что таким способом не убивают. Просто он белый человек, а выбежал за ней без парки и рукавиц. Она не могла преднамеренно это устроить». Он повернулся и пошел к двери. «Скажи ей, что я сделаю для нее все, что смогу. Объясню судье, что она не в себе». Она расхохоталась, когда тюремщик перевел ей слова адвоката. Гуссуки никогда не поймут, они не могут уразуметь, как надо об этом рассказывать, год за годом, без пропусков и умолчаний, подробно, как это делал старик.

Она посмотрела в окно на замерзшее белое небо. Солнце наконец высвободилось из ледяной хватки, но двигалось как подстреленный карибу, той силой, которая появляется только у смертельно раненного животного, скачущего и бегущего с изрешеченными пулями легкими. Свет солнца был слаб и бледен, еле пробиваясь через облака. Она обернулась к гуссуку и посмотрела ему в лицо.

«Это началось давно, — ее голос стал размеренным и плавным. — Было лето. Ранним утром что-то красное, я это помню, что-то красное в высокой прибрежной траве…»

На следующий день после смерти старика пришли мужчины из деревни. Она сидела на краю своей постели, напротив — женщина, которую полицейский нанял следить за ней. Мужчины тихо вошли в комнату и стали слушать ее. Когда на пол у кровати они положили тушу огромного лосося, распластованную на две половины и высушенную прошлым летом, она не приостановилась и даже не замедлила свой рассказ; теперь ее ничто не могло остановить, и даже, когда женщина поднялась, чтобы закрыть за мужчинами дверь, она не прервала свой сказ.